Доброгаст решительно протянул руку, взял пергамен и, смело глядя на Блуда, сказал:
– Ручаюсь тебе, княгиня, грамота быстро дойдет до Святослава.
Сунул пергамен за пазуху, показал спину и вышел. Он торжествовал, он открыто смеялся над боярином, а тот был бессилен причинить ему зло, ему – свободному человеку.
– Дерзкий, дерзкий холоп! – прошептала великая княгиня, и страдальческие, водянистые глаза ее гневно сверкнули, – не лучше Златолиста, все той же разбойничьей породы: глаза раскосы – один на Киев, другой на Чернигов. У всех разбойников такой взгляд. Но зато предан Самвате!
– Не дело это, матушка, – взвизгнул Блуд, наливаясь кровью и показывая желтые, крепкие зубы, – холопы начали замки с закромов обивать, а завтра начнут наши сундуки-подголовники вытряхивать. Вижу кругом татьбу, разбой, худо!
– Добро! – ответила Ольга и воззрилась на икону.
– Крамольник! Крамольник! Паучище мохнатый, – твердил свое вельможа, – даже княжича паутиной оплел. Нашептал ему в ухо всяких речей злых – тот и подписал грамоту о вольностях.
– Кто? Ярополк? – встрепенулась княгиня, уперлась крепкими руками в постель.
– Да, да, княгинюшка, облает волчонок волка и волчицу и всю стаю, – подхватил Блуд. – У них в прилуке был сговор с братчинами. Я только теперь об этом дознался. Чуть ли не в князья возвели Ярополка, клялись ему в верности.
Плечи Ольги затряслись от беззвучного смеха.
– Ах, он глуздырь… щенок незрячий. Чего не станется с ним, дураком… Запри его в Воронграй-терем… Пусть княжит там всю осаду… А с Доброгастом… пообождем немного, подумаем…
На красном крыльце жались человек двадцать исхудалых, замученных горожан. Те, кому не хватило места, лежали под телегами перед крыльцом. Когда Доброгаст вышел, все бросились к нему:
– Ну, что? Как? Что сказала княгиня?
– Берите все!
– Это она сказала?
– Нет, – засмеялся Доброгаст, – хотела сказать. Но чтобы без разбоя, слышите? Кто лишнюю ложку возьмет, будет выставлен на позор.
– Само собой, не пужай! Сами с усами.
– Вот ежели сундуки из мякиша—утащим, – пошутил кто-то. – Гей, ребятушки, впрягайся в телеги, прочь со двора! Ну и небо! Не небо, а прорва!
И люди впряглись в телеги, весело покатили их, громыхая по каменным плитам:
– Хле-ба! Хле-ба!
Дождь хлестал по спинам и выпиравшим под рубахами худым лопаткам; грязными сосульками свисали бороды.
Доброгаст, прыгая через лужи и ручейки, поспешил к Самвате.
Дождь вскоре прекратился. Жаркое солнце быстро высушивало землю. По стене ходили дымящиеся паром дозорцы, медом светили тесовые, еще не успевшие почернеть башни по обе стороны Кузнецких ворот. Дубки с черными бархатными стволами ярко зеленели, веселые, кудрявые, точно парни в новых рубахах. Под ними лежали сбитые, пахнущие дождем листья.
Люди покинули шалаши, стояли и сидели кругом: кто жилу тянул на лук, кто строгал древко копья, кто щит плел из ивовых прутьев. Спиной к Доброгасту сидел обнаженный человек, другой возил по его гноящимся ранам мочалкой, смоченной в дегте. Девушка смотрела в лужу и поправляла на голове окровавленную повязку. Не слышалось ни громкого говора, ни песен. Напрасно Будимир дергал струны гуслей, как птица, примостившись на ветке дерева.
Доброгаст нашел Идара, тот острил меч на точильном камне.
– Идар, важная грамота к Святославу. Ольга зовет Святослава. Я должен был везти ее, но…
– Не говори боле, – перебил Идар, взяв пергамен, – до конца быть тебе на Самвате.
Друзья поглядели в глаза друг другу, порывисто обнялись, потерлись колючими щеками.
– Дай мне свой меч, – попросил Идар, – возьми мой… я его отточил. Пусть он к моему возвращению превратится в пилу.
Обнялись еще раз, и Идар стал собираться в дальний трудный путь.
– Доброгаст, хлеб будет? – подступило несколько человек. – Сил наших нет, хоть бы детишек накормить, отощали совсем.
– Хлеб будет, повремените маленько! – твердо сказал Доброгаст и пошел туда, где несколько человек возились у странного сооружения – не то сруб для колодца, не то еще что.
– Я сам придумал эту махину, – говорил кривой оружейник, – взгляни сюда, Доброгаст. Повернешь колесо, перевес потянет к земле, и праща с камнем взлетит в воздух. На полтора перестрела будет бить. Я назову камнемет «Туром».
– Не надо «Туром»! Назовем «Молодецкое плечо», – сказал Гусиная лапка.
– Верно, «Молодецкое плечо» лучше, – поддержало несколько голосов.
– Когда будет готов камнемет? – спросил Доброгаст.
– Дней этак через пять, коли хлеба дашь, – ответил оружейник.
Поднялись на Самвату. С десяток конных печенегов стояли под крепостью, что-то лопотали на своем гнусавом наречии, смеялись.
– Они глумятся над нами, кричат, что надели на Киев уздечку и скоро уведут его, как двугорбого верблюда, – перевел Будимир, знавший по-печенежски (научился еще там, на Белобережье, от пленного степняка).
– А мы им вот что покажем, – осклабил щербатый рот Гусиная лапка.
Он спустился со стены, нырнул в шалаш и через минуту появился оттуда с кубышкой из тыквы, нарисовал на ней угольком узкие глаза, плоский нос.
– Лопнуть на месте – Куря косоглазый! – восхитились кругом.
Кубышку поддели копьем, подняли на заборолы.
– Эй вы, печень едящие! Вот он ваш хакан! А ну-ка, ребята, ткните его в морду.
Увидев, как тыкву пронзают со всех сторон сулицами, печенеги заволновались, стали грозить кулаками, ругаться.
– Они говорят, что все равно мы подохнем, как мыши в гололедицу, что они войдут в город и заберут столько золота, сколько увезут их лошади, угонят в полон столько красивых киевлянок, сколько по весне расцветает в степи белых цветов.
– Пронзайте хакана! – смеялся Доброгаст.
Печенеги внизу издавали воинственные крики.
– Кариме-батур вызывает на поединок, – перевел Будимир.
Самвата загудела голосами:
– Кто будет драться?
– Где взять коня?
– Надо их проучить…
Доброгаста окликнули. Внизу под стеной на пегом, нечесанном коняге сидел никому не ведомый горожанин. Он просил разрешения драться. Всклокоченная, как спросонья, голова, широко расставленные, немного глуповатые глаза, рот до ушей. В руках он держал щит и копье с двухметровым древком, меч, ржавый, без дерева на рукояти, придерживался веревочкой. Привыкший к сохе да повозке, конь стоял смирно, а человек ерзал в седле от смущения.
– Лыко драное!
– Пугало тряпичное, сражаться вздумал!
– Глядите, веревка, что пуповина!
– Полюбуйтесь на животину… экое сенное брюхо!
– Я… я ничего, – заикаясь оправдывался молодец, – если что не так… я по глупости своей.
– Слезай с клячи, дубина! Видали его… опозорить Самвату вздумал.
Послышался короткий смех, перешедший в неодобрительный ропот, – люди были измучены и голодны.
– Люди… я… я… простите, бояре, за дерзость… конечно, – знай сверчок свой шесток.
– Стойте, люди! – неожиданно для себя произнес Доброгаст. – Пусть его… откройте ворота!
Молодец благодарно посмотрел на Доброгаста.
При полной тишине, провожаемый потупленными взорами и плохо скрываемыми ухмылками, он выехал за ворота. Щурясь на солнце, разглядел стоявшего поодаль Кариме-батура, шепнул что-то коню на ухо и поскакал, приноравливая копье.
Всадники стали быстро сближаться и с силою сшиблись. Вонзились в щиты копья, лошади встали на дыбы, сломали их. Одновременно подняли клинки, скрестили… тррах… тррах… Разъехались, снова сшиблись. Не узнать было конягу – выкрутился зверем, разбросал реденькую гриву, норовил зубами схватить вислозадую костистую печенежскую лошадь. Тррах… тррах!
На стене даже присели все, захваченные зрелищем. Будто играл добрый молодец с непобедимым батуром: нанесет несколько ударов и уйдет, выжидая, в сторону. Батур не поспевал за ним, злился. Помчался во весь опор, но русс опять ушел, поскакал по кругу.
Нервно засмеялись на Самвате, видя, как путает молодец степняка. То справа зайдет, то слева; раскручивает саблю батур, да все впустую, воздух сечет. Снова сшиблись. Замелькали клинки. Уже не понять было, кто кого одолевает, только лязг слышался, да кони бросали комья грязи из-под копыт.
