— Что вам, мил человек?
«Не признает, старая шельма!» — в сердцах ругнул Фомина Бродов. А Пап, точно ребенка, держал на руках упакованную модель стана, прятался за спину директора.
— Доброе здоровье, Федор Акимович! — весело проговорил Бродов, — Говорят, прихворнули, так мы проведать и заодно вручить вам адрес от института.
Фомин неспеша открыл калитку, пропустил гостя, но руки ему не подал, а кивком головы пригласил в дом. Из теплого коридора они услышали девичий смех и громкий басовитый голос мужчины. А Фомин, казалось, нарочито долго топтался в коридоре, снимал шубу и показывал гостям, куда и что надо повесить. Потом, так же не торопясь, раскрыл перед ними дверь гостиной, церемонно поклонился, приглашая входить.
— Слушаю вас, мил человек. А поначалу объявитесь: кто вы будете? — заговорил у порога.
И ладонь к уху лодочкой приставил, приготовляясь на манер глухого слушать.
«Ну шельма! — сгорая от стыда, думал Бродов. — Ведь слышит преотлично и видит нас, а так, из–за озорства, ломает комедию».
— Вы, верно, без очков плохо видите, Федор Акимович, а по голосу…
— Узнал, узнал… Проходите, пожалуйста, Вадим Михайлович, и вы, будьте любезны, — проходите. Эй, Настенька!.. Приглуши телевизор, к нам гости приехали!..
Настя вышла из затененного угла гостиной, где голубым окном светился экран телевизора, включила свет и тут увидела Бродова и Папа, — выражение веселости сменилось удивлением и любопытством; она вежливо поклонилась гостям и развела руками, приглашая вошедших располагаться и быть как дома. На Папе она задержала, взгляд, в углах губ её дрогнула улыбка, но она тут же её погасила и, обращаясь к Бродову и представляя ему Савушкина, утопавшего в глубоком кресле перед телевизором, сказала:
— Я вас видела на стане. Вы Бродов Вадим Михайлович.
— Да, меня зовут Вадим Михайлович.
— Мне о Вас Феликс рассказывал, ваш брат. Мы с ним работаем в одной смене.
Бродов взял из рук Папа красивый, длинный ящик с моделью, встал в торжественную позу и протянул подарок Фомину. Академик раскрыл ящик и увидел там конверт с адресом. Стал читать его. В адресе были все слова, какими можно воздать честь человеку, была признательность молодого поколения ветерану, были эпитеты: «известный», «выдающийся», «горячо любимый учениками», — наконец, фраза о зачислении академика почетным директором института.
Фомин пожимал руку Бродову, говорил:
— В нарушение законов зачисляете меня в почетные, — правил таких нет, ну да все равно: мне приятно ваше внимание. Нe думал, не ожидал, да, признаться, и сам забыл про такую дату, — забыл, а вы помните. Дайте–ка, я вас облобызаю.
Он троекратно, по–русски, обнял Бродова, затем Папа, а уж потом стал принимать поздравления Насти и Савушкина. Тем временем Пап вынул из ящика модель стана, сверкающую никелем и позолотой, установил трансформатор для усиления напряжения и нажал кнопку. И все обернулись на раздавшийся шум, подошли к письменному столу, на котором Пап установил модель. И смотрели как на чудо, на диво, упавшее с небес. Даже сам конструктор стана нигде не видел подобной модели, — он давно мечтал о ней и собирался послать заказ на Старокраматорский завод, но денег в институте на изготовление моделей не хватало, и он каждый раз откладывал свою идею. А тут вот он, в лучшем виде: работают все клети, крутятся валы и даже сигнальные лампочки на арках станин мигают, как в цехе. И уж совсем поразил Фомина летящий по рольгангам лист, — тот самый прокатанный лист металла, исходный продукт, конечный результат труда — пышущий жаром, огненно–красный стальной лист. Фомин инстинктивно отклонился от стана, будто на него пахнуло жаром, достал очки и стал поспешно одевать их. И тут ему открылась тайна хитроумной имитации: на рольганги была натянута лента упрочненной золотистой фольги и при вращении валков она дрожала и в свете направленных на нее красных лампочек создавала видимость движения.
— Ну, молодцы, утешили… только дорог ведь…
Фомин хотел было рассказать, как и он собирался заказать модель, — разумеется, для института, но тут же подумал, что воспоминание такое будет неприятно Бродову. Однако и потом, помогая Насте собирать угощение на стол, он думал о дороговизне подарка, о том, что неловко оставлять модель у себя и даже на службе, в кабинете, — успокоился лишь после того, как решил завтра же отвезти её в свой институт и установить в техническом кабинете.
— Утешили старика — спасибо, Вадим Михайлович, и вам, молодой человек, — ходил возле стана Фомин и трогал руками детали, словно хотел убедиться, тот ли это стан, который он в последние годы взлелеял в своих мечтах, облик которого до мельчайших деталей пестовал в воображении — им жил, в него верил и в нем сомневался; и даже в дни пуска его на «Молоте» — когда стан ожил, вздохнул могучей грудью и когда лист пошел нескончаемой лентой, — даже в эти минуты рождения великана он не вполне верил глазам своим, и стан ему чудился в туманных миражах, в зыбких сновидениях, — он тогда тоже подходил к нему и касался рукой металла.
— Спасибо, утешили… — говорил он, поглаживая модель и наблюдая, как в местах прикосновения хромированная поверхность потела и тут же матовое пятно исчезало, словно облачко на небе.
Затем академик пригласил Бродова посмотреть, как зимует его сад, а Настя пошла на кухню собирать ужин. За ней, поотстав от мужчин, устремился Пап. На ходу вспоминал свою встречу с Феликсом в железногорской гостинице и разговоры о ней, о внучке Фомина. «Этакую–то птаху…» — думал Пап, устремляясь за Настей. Он на кухню не прошел, а просунул в дверь круглую, как репа, голову, сказал:
— Не нужна ли вам помощь, коллега? Настя повернулась на голос, и в углах её губ снова вспыхнула улыбка. Она показала на ведра:
— Принесите воды.
Пап схватил ведра, побежал за водой. Настя видела, как он колобком выкатился во двор и исчез за кустами дикой розы. Она инстинктивно тряхнула волосами, поправила белую кофту, открывавшую длинную шею, и прыснула в кулак. Озорная фантазия изображала ей Папа рядом с поставленным на попа валком обжимной клети, — удивительное сходство! «Неужели этот пирожок, — мысленно дивилась Настя, — кому–нибудь нравится?..» Однако же, когда «пирожок» вернулся, она поблагодарила его и не могла про себя не отметить и не удивиться перемене, происходившей в ней в его присутствии; она помимо своей воли и, может быть, против нее и говорила не так, как обычно, — голос её становился звонче, мягче, и держалась она прямее, не суетилась, и каждое движение наполнялось грацией и силой. Она и этой своей метаморфозе внутренне улыбалась, — подтрунивала над собой и, мельком взглядывая на Папа, находила его все–таки смешным и дивилась, как можно мужчине допустить себя до такого состояния.
