— Да, да — поет он неплохо, — сказала Настя, как бы очнувшись от своих мыслей.
— Именно, неплохо, — улыбнулся Бродов. Он посмотрел на Фомина, видимо ожидая его комментарий к поступкам современной молодежи. И, повернувшись к Насте: — Вы тоже поете в ансамбле? Или… пляшете?
— Нет, — серьезно ответила Настя. — Ваш папаша не находит у меня талантов.
— Решительно никаких?
— Никаких. Но я докажу, что таланты у меня есть. Я буду петь в ансамбле.
— Берусь за вас похлопотать. Надеюсь… так сказать, на родственные связи.
— Пожалуйста. Буду вам благодарна.
— А там в вашем ансамбле не требуются петушиные голоса? — обратился Федор Акимович к Насте. — Я бы сумел. Вот послушай…
Он поднялся в рост, захлопал ладонями по бедрам и, как бывало он делал в детстве, закричал по–петушиному.
Все засмеялись искренне и громко, как смеются молодые беззаботные люди.
Настя была в восторге. Со словами: «Ты, дедушка, давно не пел по–петушиному», — она обнимала его и целовала в щеку. А Бродов, польщенный интимностью обстановки, думал: «Я бы никогда не отважился вот так… просто, встать и закричать. Если б даже и умел».
— А вы, господа, кушайте, не стесняйтесь, — оживился после удачной шутки Фомин, — и вино наливайте вон из того графина, — нашенской фирмы, собственной. Настенька по рецепту настояла.
«Господа… Почему «господа»? Он только нас этак называет или каждого?» — задумался Бродов.
— Смелее, господа, смелее!..
Фомин близко наклонился к Бродову:
— Я вас, Вадим Михайлович, по первости–то не признал. Глаза стали слабы, подводят без очков. Богатым станете — ей–ей!.. М-да… Богатым.
Бродов был наслышан о чудачествах Фомина. Знал его историю, как в молодости будущий академик, на манер Ломоносова, пришел в столицу из глухой Саратовской деревни, — будто пешком по берегу Волги шел и в котомке за плечами весь багаж с собой нес. На экзаменах в институте приятно изумил знаменитого ученого, попал к нему под личную опеку. В науках преуспевал, а «языком лапотать», как сам он выражался, так и не научился. Смеялись над его деревенским говорком студенты, а он, понятное дело, стеснялся по первости, — в особенности же в женском кругу, и чем больше стеснялся, тем более деревенел его язык, и высыхало в горле. Но потом, со временем, возвысив имя свое, перестал стесняться саратовского говорка; а как будто бы и бравировал своей манерой говорить и привычками сельского человека. Со временем как бы в отместку своим бывшим пересмешникам стал ещё пуще налегать на простонародную речь и, случалось, по–детски развеселялся, видя, как иной высокоинтеллектуальный собеседник бывал озадачен его откровенным просторечием или выходкой какой–нибудь, его лукавой манерой держаться, в которой ясно проглядывала всезнающая, всевидящая народная мудрость.
Вадим вспомнил свое первое знакомство с Фоминым. Заместитель министра по науке — его дача здесь же, в поселке ученых, — привел Бродова к академику, представил по случаю назначения Вадима на место Фомина, уходившего в головной институт металла. Внучки тогда не было, академик принимал гостей сам.
— Ваша внучка в одну первую смену ходит? — спросил тогда академика Вадим, глядя, как Фомин ставит перед каждым дешевые граненые стаканчики, а себе старую побитую на краях алюминиевую кружку.
— Кабы в одну, а то во все три приходится бедняжке ездить. Благо, что автобус к станции круглые сутки ходит. Тут поблизости много рабочих «Молота» живет. Вечером, когда дома, провожу её, а утром встречу. Нет, мила–ай, во все смены. То–то и беда, но нечего делать. В прокатчицы пошла — по стопам деда. А ваша жена тоже из заводских? — спросил вдруг академик.
— Нет–нет, — заторопился Бродов. — Училась на дипломата, а работать не пришлось. Нештатно в журнале сотрудничает. О кино иногда пишет.
— Бедная душа! — покачал головой Фомин. — Выходит зря училась.
— Почему, бедная? — вступился за супругу нового директора института заместитель министра. — Вы бы, Федор Акимович, видели Ниоли Юрьевну, — она не производит впечатления бедной и обиженной. Наоборот, цветущая женщина!
— Мы с тобой, Василек, — сказал академик заместителю министра, которого знал ещё студентом, — на женщину с разных ракурсов смотрим: тебя интересует внешняя сторона дела, а меня — духовная. М-да…
Старик достал из–под стола бутылку московской водки с зеленой наклейкой и для чего–то долго вертел перед носом, словно примеряя, хватит ли на четверых её содержимого. Водки было чуть меньше половины бутылки, а заткнута она была бумажной пробкой. Старик вынул пробку, понюхал и затем серьезно, сосредоточенно стал разливать в стаканчики. Бродов был ошарашен бедностью академика; он даже рот приоткрыл от изумления, а заместитель министра с ликующей улыбкой смотрел на своего учителя. Маневр старика ему казался великолепным; он ясно представлял, как завтра Бродов будет рассказывать своим друзьям, знакомым о бутылке с бумажной пробкой. И восклицать: «Академик! Лауреат Ленинской премии!.. Да он за одни только лекции в трех институтах полмешка денег получает! А дача у него какая! Да в такой избе и колхозник жить не согласится!.. Черт знает что такое!..»
Бродов будет осуждать академика, не сознавая, что развенчает себя, свою наивность и неосведомленность, Бродов среди металлургов — человек новый, мало кому известный, а Фомина знают все — и старый и малый. Знают, что все деньги от премии — Государственных, Ленинской и многих международных он отдал на строительство детских учреждений в заводскую кассу «Молота», наслышаны о его чудачествах, фокусах, розыгрышах. И, конечно же, бутылку с бумажной пробкой и алюминиевую кружку друзья воспримут, как очередной фортель старика, а недруги, которых у него всегда было предостаточно, пусть заблуждаются.
Тогда, во время первого своего визита, Вадим не нашел общего языка с Фоминым, холодно расстался с ним. В этот свой второй визит Бродов решил сгладить неловкое впечатление от первой встречи и всю беседу вел в дружеском фамильярном тоне.
Чутко следил за ходом разговора Пап. Его внимание за столом распределялось между двумя объектами: Настей, в которой он сразу разглядел «королеву красоты», и её дедом. Он к нему давно копал ход и теперь обрадовался счастливой возможности сойтись с академиком накоротке. Вот только бы выбрать удобный момент и обратить на себя внимание. Кинуть бы крючок!
И, как приманку, бросил слова о стане, о приборах, о своих недавних встречах на «Молоте». Но академик лишь бегло взглядывал на Папа, деловую беседу игнорировал. Казалось, он Папа не принимал серьезно. Впрочем, внимательно выслушал похвалу Папа механическим системам стана. И даже ответил Папу, но опять никто не понял: серьезно ли говорит академик, шутит ли. А сказал он вот что:
