Вскоре шум голосов утих. Толпа осталась позади, у мрачного сооружения. Они выехали в открытое поле. Грохот колес постепенно заглох: теперь повозка катилась по изумрудно-зеленой траве. Гейнор вдруг ощутил, что веревка больше не стягивает ему руки, это было столь же таинственно, как и исчезновение священника. Капитан никак не мог припомнить, когда же ему развязали руки.
Обернувшись, капитан увидел перед собой на козлах неподвижную фигуру возницы в потрепанной треуголке и порыжевшем черном плаще. Он все еще курил короткую глиняную трубку, и дымок от нее поднимался колечками вверх. Капитана поразило его подчеркнутое безразличие к узнику.
Повозка, мягко покачиваясь, ехала по аллее. Деревья по обе стороны аллеи были усыпаны невиданными цветами, все вокруг залито солнечным светом. Между деревьями показалось озерцо, и солнце, отразившись в его зеркальной глади, на мгновение ослепило капитана.
Вдруг его осенило: раз Джек Кетч проявляет такое безразличие к нему и других препятствий нет, почему бы ему не убежать? Он перекинул ногу через заднюю загородку и легко спрыгнул на землю.
А повозка катилась все дальше по бесконечной аллее. Капитан видел, как она с поразительной быстротой исчезала вдали. И когда она превратилась в едва заметную точку, капитан свернул в проход между деревьями, туда, где солнце, отражаясь в воде, невыносимо больно резало глаза, и пошел ему навстречу. Кругом, как зеркало, сверкала вода. Наконец он различил впереди мостик и направился к нему. Он шел по мосту, прикрыв глаза, чтобы защитить их от ослепительного света, но все равно чувствовал неистовый блеск солнца сквозь веки. Открыв глаза, Гейнор вдруг понял, что идет по мостику из грубо отесанного камня в Монастырскую ограду. «Странно, — подумал он, — раньше я не замечал, какая полноводная река течет под мостом». Потом он перестал удивляться чему бы то ни было: перед ним стояла сияющая Дамарис, протягивая к нему руки.
Гарри Гейнор с радостным криком кинулся к любимой и упал в ее объятия.
— Мой дорогой, — сказала она, — почему ты надолго оставил меня наедине с горькими мыслями?
Гейнор хотел ответить, но руки Дамарис так крепко обвились вокруг его шеи, что он не мог ничего сказать. Она душила его. Если бы он мог вымолвить хоть слово, он бы остерег Дамарис. И хотя удушающие объятия причиняли ему боль, он не делал попыток освободиться. Ему было так хорошо с ней, и он очень, очень устал. Гарри еще сильней прижался к ее груди. Им овладела сильная дремота, и он уснул...
Меж двух столбов тихо покачивалось тело капитана Гейнора, будто колеблемое легким летним ветерком. Площадку у основания виселицы ограждала цепочка солдат в красных мундирах и в высоких шапках. Уже давно перестали бить барабаны.
Прозвучало резкое слово команды, и мушкеты взлетели на плечо. Еще одна команда — и солдаты построились по четыре в шеренге. Раздалась барабанная дробь. Красные мундиры быстро прошли сквозь возбужденную толпу.
Зрелище закончилось.
Площадку перед виселицей, освобожденную солдатами, в мгновение ока заняло с полдюжины головорезов. Толпа хлынула за ними к виселице, как вода, прорвавшая дамбу. Тут же, в толпе, двигалась телега.
Самый рослый из компании, зажав в зубах нож, вскарабкался на столб и перекинул ногу на перекладину, с которой свисало тело капитана Гейнора. Он перерезал веревку. Тело упало на руки его помощников. Двое из них тут же потащили его прочь. Другие локтями и ругательствами прокладывали им путь в толпе. Добравшись до телеги, они бросили в нее безжизненное тело. Один из головорезов прыгнул следом. Кучер щелкнул хлыстом и грязно обругал стоявших на его пути людей. Те нехотя расступились, и телега вклинилась в толпу.
Неподалеку от площадки виднелся фаэтон [Фаэтон — легкая коляска с откидным иерхом]. Из него за казнью наблюдал пожилой человек. Лицо его было бледно, глаза исполнены муки. Его скорбь, несомненно, повлияла на людей, стоявших возле фаэтона: они вели себя довольно сдержанно. Зевакам, разумеется, не нравилось вынужденное молчание, оно отравляло им удовольствие от редкого зрелища. Но, испытывая некоторую досаду, они тем не менее были словно околдованы горестным видом старика.
Когда тело сняли с виселицы и потащили прочь, сэр Джон Кинастон, — а это был он, — вдруг словно опомнился от забытья. Вскрикнув, он потянулся дрожащей рукой к дверце экипажа. Некоторое время он беспомощно шарил впотьмах, потом наконец отворил дверцу и соскочил на землю. Рев толпы заглушил его слабый крик. Сэр Джон тщетно пытался пробиться сквозь толпу: горе отняло у него последние силы. Через четверть часа он приблизился к подножию виселицы не больше, чем на шаг. Телега тем временем скрылась из виду. Сэр Джон умолял людей, стоявших вокруг, передать, что он хорошо заплатит похитителям за их добычу. Доброхоты пытались исполнить его просьбу, сообщение некоторое время передавали по цепочке, но потом она оборвалась.
В конце концов сэр Джон потерял надежду. Проклинал себя за то, что не предугадал хода событий, он, пошатываясь, побрел к фаэтону. Толпа редела. Сэр Джон сел в свой экипаж и, полный скорби, отправился в Чертси, терзаясь чувством вины: он так и не отдал последнего долга сыну своего покойного друга.
В поместье в те дни царил дух уныния. И Эвелин, и Дамарис не показывались на глаза сэру Джону, ссылаясь на недомогание. Эвелин была в ужасе от содеянного. Она полагала, что арест и казнь капитана Гейнора связаны с тем, что лорд Понсфорт опознал его, выследив влюбленных в саду. А ведь это она, Эвелин, вызвала его светлость письмом в Чертси, она проводила его в сад, чтобы он сам увидел свою невесту в объятиях другого.
С ее стороны это была мелкая месть, хоть она сама толком не понимала, за что мстит Дамарис. Эвелин желала лишь досадить кузине, она и не помышляла о столь трагических последствиях. Она была убита горем и сознанием своей вины. Страдания пробудили ее спавший доселе ум и разбудили в ней женщину. Эвелин не видела Дамарис уже десять дней — с того злополучного происшествия в саду. Она боялась взглянуть в глаза Дамарис, а теперь, когда отец привез весть о казни их гостя, ее обуял страх. Но потом она узнала, опять же от сэра Джона, еще более страшную новость: капитана Гейнора повесили. В своем безысходном отчаянии Эвелин хотела умереть. Она никогда больше не посмеет взглянуть на Дамарис. В ту ночь Эвелин не сомкнула глаз. Она называла себя убийцей. В сумрачный предрассветный час она поднялась, упала на колени возле постели и принялась молиться — не Богу, а духу капитана Гейнора. Эвелин молила его о прощении. Полагая, что дух, покинувший тело, обладает высшим знанием, Эвелин, заливаясь слезами, призналась, что замышляла сущий пустяк, а не катастрофу. Знай она, к каким последствиям приведет ее поступок, она бы никогда его не совершила. Она нашла некоторое утешение в том, что капитан Гейнор теперь все понимает, а все понять — значит все простить.
