Тот беспрекословно выполнил команду и зажег фитиль.
– Штанишки не намочишь? – на всякий случай шепотом спросил малыша император.
– Не намочу! Стлеляй!
– Пли! – отдал приказ государь.
Пушка выстрелила, лафет откатился назад, но рыжий мальчуган не испугался и притом ухитрился не свалиться, обнаружив изрядную цепкость.
– Молодец! Молодец! – император, схватив карапуза, высоко поднял его над головой. – Вот настоящий герой!
После чего расцеловал кадетика и поставил его наземь. Растроганная императрица также расцеловала малыша и, взяв за руку, торжественно отвела обратно в строй.
Обедали в корпусной столовой. Николай Павлович и Александра Федоровна сидели за одним столом с начальником корпуса, а шеф жандармов и статский советник Савельев, бывшие в свите императора, предпочли общество главного врача.
– Не скучаете по Москве, по дому, Глеб Ильич? – спросил статский советник.
– У меня никогда не было того, что принято называть отчим домом, – ответил доктор, – поэтому я не питаю привязанности к какому-либо месту жительства.
– Однако расставание с Гаазом, смею предположить, вам далось нелегко, – усмехнулся Савельев и, обратившись к Бенкендорфу, заметил: – Ведь Федор Петрович, узнав о новом назначении Белозерского, разгневался и обозвал нас «пиратами», будто мы у него похитили бесценное сокровище.
Шеф жандармов кивнул:
– Да и мне Голицын из-за этого назначения высказал кое-что весьма нелицеприятное… Честно говоря, не подозревал, Глеб Ильич, что вы так много значите для Москвы!
– Я думаю, господа, – спокойно произнес Белозерский, оставшийся как будто равнодушным к этим косвенным похвалам, – доктору нет разницы, где спасать людей. Уж тем более детей! Главное, вовремя оказаться в нужном месте и спасти…
Бенкендорф одобрительно кивнул и многозначительно произнес:
– Было бы прекрасно, если бы все государственные чиновники так же понимали свой долг, как вы!
Савельев, услышав эти слова, сосредоточил взгляд на своей тарелке, хотя ничего особенно примечательного обнаружить там не мог.
* * *
Вчера у начальника Третьего отделения состоялся непростой разговор со своим подчиненным. Статский советник Савельев неожиданно попросил Бенкендорфа об отставке.
Последние два года службы дались ему тяжело. Из холерной Москвы Дмитрий Антонович был сразу направлен в Польшу, потом в восставшую Литву. Спустя две недели по возвращении в холерный Петербург он отбыл в Новгородскую губернию, где в связи с эпидемией восстали военные поселения. Относительно мирный тридцать второй год Савельев проводил в столице, что могло почитаться отдыхом после перенесенных трудов. Но вместе с долгожданным покоем явились его спутники – усталость и разочарование.
– Что же, я, по-твоему, не устал? – выговаривал ему с глазу на глаз изумленный просьбой об отставке Бенкендорф. – По-твоему, я не вижу этого непомерного чванства и азиатского кумовства наших чинуш? Мне самому на днях пытались дать взятку! Мне! Мздоимство становится нашей национальной чертой!
– Не припомню такого шабаша раньше, – качал головой статский советник.
– Много ты можешь припомнить! – вспылил шеф жандармов, но тут же взял себя в руки и заговорил доверительно: – Такие люди, как ты, Дмитрий Антонович, опытные, честные, нам нужны сейчас, как воздух… Ты придумал пустое! Оставайся: сделаем тебя графом, повысим рангом…
То не были беспочвенные обещания – после усмирения польского восстания военный министр Чернышев и шеф жандармов Бенкендорф удостоились графских титулов.
Повисла тягостная пауза. Начальник и подчиненный смотрели друг другу в глаза. Савельева охватило гадливое чувство – ему тоже только что предложили взятку. Зная, что к материальным благам статский советник более или менее равнодушен, Бенкендорф пытался подкупить его тем, от чего с трудом откажется даже бессребреник, – титулом. Сердца, вовсе чуждые корыстолюбию, зачастую раздирают когти тщеславия, этого падальщика, не брезгующего ни всесильным монархом, ни бездомным поэтом.
– Ваше превосходительство, мое решение окончательное, – произнес, наконец, Савельев тоном будничным и бесцветным. – Прикажете передать дела Нахрапцеву?
* * *
Звезда Бенкендорфа постепенно закатывалась. Дело Чаадаева, закрытие журнала «Телескоп», гибель Пушкина, ссылка Лермонтова на Кавказ снискали ему в русском обществе дурную славу, хотя далеко не все обвинения в его адрес были справедливы. Многие отмечали, что в последние годы жизни их отношения с императором несколько охладились. Николай считал, что начальник Третьего отделения скомпрометировал себя некоторыми «самоуправными действиями», в которые «был вовлечен своими подчиненными». Положение Бенкендорфа далеко не улучшилось после выхода во Франции путевых заметок маркиза Астольфа де Кюстина «Россия в 1839 году». Во многом справедливая, но предвзятая книга имела ошеломительный успех в Европе и сразу же была запрещена в России. Перед Бенкендорфом стояла непосильная задача – опровергнуть «клевету» маркиза. Для этого были привлечены самые авторитетные в глазах западного обывателя люди: дипломаты граф Яков Николаевич Толстой и Михаил Аполлонович Волков, поэты-дипломаты Петр Вяземский и Федор Тютчев и многие другие, но все было напрасно. Европа отныне смотрела на Россию глазами Кюстина.
Однако когда весной сорок четвертого года Александр Христофорович почувствовал себя плохо, император незамедлительно отправил его на лечение минеральными водами за границу, и, зная, что тот постоянно нуждается в деньгах, пожаловал ему пятьсот тысяч серебром…
По отзывам и воспоминаниям близких к русскому престолу людей после сорок четвертого года Николай Павлович сделался неузнаваем. Он резко состарился, погрузнел, не проявлял прежней прыти в делах и временами впадал в меланхолию. Сорок четвертый год страшным ударом обрушился на русского царя.
Двадцать седьмого марта в Париже на операционном столе скончался светлейший князь Дмитрий Владимирович Голицын. Его лечили от мочекаменной болезни, и, несмотря на протесты испанского доктора Матео Орфилы, предполагавшего у больного рак, парижские светила решились провести полостную операцию русскому вельможе и достать из его мочевого пузыря предполагаемый камень. Решение оказалось роковой ошибкой.
Двадцать девятого июля в Петербурге от преждевременных родов и начавшегося туберкулеза легких скончалась великая княгиня Александра Николаевна. Ее сын, рожденный на три месяца раньше срока, умер в тот же день. Любимица Сашенька сказала на прощание отцу: «Будьте счастливы!» Она родилась в год декабрьского восстания, и преждевременную кончину дочери Николай Павлович считал расплатой за кровь, пролитую на Сенатской площади.
