Наконец Николай взял себя в руки. Стоявший за его спиной Бенкендорф, который явился невольным свидетелем борьбы молодого императора со своими чувствами, почтительно молчал. Николай разомкнул веки, и в Бенкендорфа вперился взгляд его голубых глаз. Из-за разлившейся по лицу монарха нервной бледности их голубизна показалась Бенкендорфу еще более пронзительной. Этому взгляду еще только предстояло стать знаменитым — «холодным николаевским». Сейчас генерал легко читал в нем всю гамму обуревавших молодого человека чувств. Несколько мгновений Николай смотрел на Бенкендорфа, словно не узнавая его. Затем он, видимо, совладал с собой, и взгляд его несколько смягчился.
— Продолжайте, генерал, я все слышу, — слегка сдавленным голосом проговорил он по-французски. Генерал молча склонил голову и вновь принялся читать прерванное донесение.
— …Исходя из вышесказанного, совет директоров Российской Американской Компании нижайше просит о помиловании управляющего ея канцелярией, господина Рылеева Кондратия Федоровича…
Бенкендорф осекся, заметив на щеках Николая наконец появившийся румянец. По всем приметам, которые генерал уже хорошо изучил, это было дурное предзнаменование.
— Что?! — В ярости новый русский император перешел на родной, немецкий. — Помиловать! Кого?! Компанию?! Не бывать! Слышите? Не бывать этому! Да я лучше Трубецкого помилую, чем этого…
Николай задохнулся, не в силах подобрать подходящее слово.
— Позвольте напомнить, ваше величество, — невозмутимо выдерживая мечущий молнии взгляд Николая, тихо начал Бенкендорф, — что господина Рылеева на Сенатской площади не видели, а вот его сиятельство князь Трубецкой, по слухам, осмелились возомнить себя на вашем месте…
— Его сиятельство — просто дурак! — уже кричал Николай. — Нет, эта компания и Рылеев вместе с ними — вот кто мои истинные враги! Слышите?! И запомните это, генерал! Оттуда вся мерзость! Деньгами захотели Россией править! Вместо помазанника Божия?! Не бывать этому! Слышите? Не бывать!
Голос молодого человека, взвившийся до истерики, сорвался. Помолчав, Николай наконец взял себя в руки — в который раз за этот мучительный день.
— Надеюсь, генерал, вы понимаете, что мой гнев никоим образом к вам не относится. — Император вновь перешел на французский. — Мы никогда не забудем вашу верность нам и России, но преступников мы будем судить безжалостно и… сами!
Взгляд безумно-голубых глаз Николая пересекся со спокойным, уверенным взором Бенкендорфа. Генерал молча опустил голову.
Наше время. Нью-Йорк.
Дмитрий открыл глаза. К реалиям повседневной жизни возвращаться не хотелось. Странный сон не отпускал, будоражил воображение. Самое интересное было то, что практически один и тот же сюжет, под разным углом, в разном преломлении повторялся уже несколько раз. Удивительная вещь человеческое сознание, но все же заказывать сны Дмитрию еще не приходилось. И вот тебе на. Наверное, следует показаться психотерапевтам, — шевельнулась ленивая мысль. Хотя что они могут сказать? Что он может им сказать? Что вот уже который день смотрит во сне цветное кино с продолжением? Чушь!
До его сознания четко донеслись слова: «Деньгами захотели Россией править! Не бывать этому! Слышите? Не бывать!» Дмитрий вздрогнул.
А уже другой, хорошо поставленный голос продолжал: «…как было заявлено на встрече с представителями прессы… Мы продолжим знакомить вас с материалами по делу Ходорковского в следующем выпуске новостей».
Дмитрий сел на кровати. «Ну вот, все и объяснилось, — пронеслось в мозгу. — Телевизор на ночь надо все-таки выключать! А то еще и не такая дрянь в голову залезет! Ну и пить, понятно, надо меньше. А уж если пить, то хотя бы не курить».
Тяжело вздохнув, Дмитрий поднялся и прошел в гостиную. Поднял с пола телевизионный пульт, щелкнул кнопкой выключателя. Экран погас, и в комнате воцарился равномерный шум кондиционера вперемешку с гулом далекого уличного трафика. Дмитрий подошел к окну, раздвинул шторы. В зеркальном небоскребе напротив отразилось размытое маревом большого города бледное нью-йоркское солнце. Уже больше года снимал он эту квартиру в центре Манхэттена, на пересечении 54-й улицы и Лексингтон-авеню, а все никак не мог привыкнуть к панораме, открывавшейся взгляду с тридцатого этажа. Точнее, к чувствам, которые этот вид дарил. Ощущение парения над огромным городом с желтыми букашками такси далеко внизу словно превращало смотрящего в некое существо со сверхъестественными способностями. Иллюзия, конечно, но иллюзия настолько сильная, что она одна способна была покончить с сезонными приступами хандры, к которым, как и все творческие люди, Дмитрий был склонен. Особенно в промозглые осенние дни с их бесконечными дождями. Правда, спасала работа, которую он, в отличие от многих, любил. Хотя работой, в прямом смысле слова, это назвать было сложно. Согласитесь, ну как можно назвать работой то, что ты бы делал и так, даже если бы тебе за это не платили? Никак нельзя. Поэтому спустя годы, проведенные в профессии, Дмитрий всякий раз с изумлением взирал на чек, который получал за телевизионные репортажи, и про себя благодарил судьбу за то, что хоть со смыслом жизни и своим предназначением ему не пришлось разбираться.
Он был Рассказчик. Да, именно так, с большой буквы. Каждый век вносит что-то свое в способ повествования. От гуслей и арф человечество поднялось до радио и телевидения, но и эти технические чудеса служили одной древней цели — доносить информацию до ушей слушателя. И, как во все времена, кому-то суждено было остаться на уровне «информаторов» или «корреспондентов», а кто-то, благодаря таланту, поднимался до высот Рассказчика.
Дмитрий был талантлив. Более того — он был популярен. Он рассказывал то, что ему самому удалось познать, уважая в своем слушателе собеседника, оставляя за ним право самому делать выводы и вовлекая таким образом в интерактивный процесс познания. За что его и ценили. Правда, сам Дмитрий изрядно удивился бы подобному анализу своего творчества. В те редкие моменты, когда во время вручения призов на телефестивалях у него брали интервью, он любил повторять, что формула его успеха заключается всего лишь в любви к своему делу. Последний телевизионный цикл «По Америке» принес ему заслуженную славу; именно благодаря ему он оказался в этой стране.
От одиночества Дмитрий не страдал. Профессия телевизионного журналиста научила его даже ценить это состояние. Да и к тому же, одиночество его тоже было относительное. Он любил хорошую компанию, вкусную еду, бесконечный выбор ресторанов, который предоставлял Нью-Йорк, и еще более бесконечный выбор женщин. Причем предпочитал он «своих», русских. И не из патриотизма и не потому, что «русские женщины самые красивые в мире», — в Нью-Йорке попадались порой такие местные экземпляры, что челюсть отваливалась, — а просто потому, что с ними ему было как-то уютней. «Коммон хэретидж», как говорят американцы, то есть «общий культурный багаж», — любил повторять он. Действительно, им не надо было объяснять, кто такой Сеня и почему он обязательно должен беречь руку, или что такое Чебурашка.
