было не просто. Активную и весьма эффективную работу киевских жандармов, как это ни странно прозвучит, тормозили органы киевской прокуратуры. Здесь были конечно замешаны и амбиции разных ведомств, в результате чего киевская жандармерия, прокуратура и полиция напоминали героев басни Крылова – лебедь, рака и щуку. Особенно натянутыми были отношения между жандармским управлением и Прокуратурой. Однако дело не в одной борьбе ведомств.
Просто тактика устрашения всеми возможным мерами, реальными и вымышленными, представителей органов власти, проводимая ИК РСРП принесла реальные плоды. Никто из высших чинов губернской администрации и политического розыска не мог чувствовать себя в безопасности, и это особенно касалось органов дознания, связанных с работой по политическим дела, а эти функции выполняли, как раз жандармерия и прокуратура. Перед глазами и тех, и других стояла судьба чудом спасшегося Котляревского или убитого Гейкинга и это не говоря уже о судьбе столичных фигур, того же шефа жандармов Н. В. Мезенцова. Такая обстановка на некоторых прокурорских работников Киева оказала просто-напросто устрашающее действие и отбила всякую охоту активно, а главное плодотворно, заниматься политическими делами.
Свидетельство тому записка Новицкого от 25 марта 1879 г., направленная в Третье отделение. В ней Новицкий не только жаловался на проволочки следствия, связанные с нерадивостью и нерасторопностью киевской прокуратуры, но и прямо обвинял ее в трусости по отношению к ведению политических дел. Этот документ представляет немалый интерес, как иллюстрация весьма непростых взаимоотношений между политическим розыском и органами прокуратуры. Причем недовольство жандармского ведомства прокурорскими работниками, кроме лени и амбиций последних, во многом было вызвано еще и откровенной боязнью киевских судебных следователей совместно работать по делам о государственных преступлениях с местными жандармами.
В этой записке на имя главноуправляющего Третьим отделением Новицкий в частности писал: «Держась справедливости и полного беспристрастия к делу, лицам и к себе я по настоящему сообщению отнюдь не желаю придать характера жалобы, но мое искреннее желание осветить дело в действительности бывшими фактами, отражающимися невыгодно на деле вообще и на гг. офицеров корпуса жандармов, производящих дознания в особенности, по важным делам какие возникли за последнее время в Киеве – от безучастного, равнодушного, беспомощного отношения к дознаниям лиц местной прокуратуры, что я подтвержу фактическими данными ниже сего изложенными» [140].
И далее на 11 страницах полковник Новицкий – для своего времени очень эффективный жандарм-служака, с возмущением описывал то, что происходило во взаимоотношениях киевской прокуратуры и его ведомства [141]. Он приводил множество фактов и прямо обвинял работников прокуратуры в затяжке следственных действий. На негативные характеристики следователей прокуратуры, работавших совместно с жандармами по политическим делам, обычно корректный в высказываниях Новицкий не скупился и отмечал, что «в деле Лешерн, Осинского, Вышнякова нет ни строки написанной кем-либо из Прокуроров, а есть только фамилии их под протоколами и, несмотря на это дело на днях окончится я ручаюсь за его полноту» [142].
Но даже в ведомственных распрях, нижеприведенное заявление Новицкого, оценивающее поведение киевского прокурора Данилевского, фактически звучало как признание капитуляции прокуратуры перед политическими преступниками: «Г-н Данилевский, отнюдь не помогающий своим присутствием делу; ибо видимо настолько робок что боится даже разговаривать с политическими арестантами и присутствовать при производстве им допросов» [143].
Приводились им и другие факты потачек органов киевской прокуратуры государственным преступникам, например: «Г-н Киевский прокурор разрешает свидания арестованных с родственниками в присутствии одного из Товарищей, согласно циркуляра Г-на Министра Юстиции; свидания эти по распоряжению местной администрации даются не иначе, как через решетку, в особом помещении, установленным раз и навсегда порядком, отымающим возможность производить передачу писем и записок. Г-н прокурор явился к Г-ну Киевскому губернатору с изъявлением претензии, что такой порядок невыносим, что его Товарищ, присутствующий, становится в неловкое положение и проч.» [144].
Власти всеми силами пытались ускорить ход следствия. Им было не до процессуальных тонкостей. На максимальном ускорении следствия видимо настаивал сам генерал-губернатор, очень обеспокоенный ситуацией и в городе, и вокруг тюремного замка. Поэтому работу следствия, как могли, форсировали. Стоит согласиться с мнением мемуариста, подтвержденного и рядом документов о том, что «разговоры по камерам о побеге, а также вероятно и переписка о побеге дошли до начальства и нагнали на него такую панику, что оно верило в возможность с нашей стороны улететь чуть ли не на «ковре-самолете». Эта паника передалась и высшему начальству, почему было постановлено прекратить дальнейшее дознание и передать дело прокурору для составления обвинительного акта и назначения суда» [145].
Шифрованную телеграмму в Третье отделение об окончании этих дел Новицкий отправил 20 марта 1879 г [146]. В результате, дознание по двум этим делам было окончено даже без установления всех подлинных фамилий арестованных. Так до самого конца следствия не были установлены фамилии Вышнякова. В том что он на самом деле И. Ф. Волошенко он признался сам 30 апреля [147], перед самым началом суда. Тоже самое сделал, С. И. Феохари, ранее проходящий на следствии, как «неизвестный малого роста» [148]. Г. Иванченко, числившийся как «неизвестный раненный в голову» и В. Свириденко, известный по документам как «Антонов» [149], так и не открыли своих имен. Таким образом, получается, что из 17 человек, подследственных по двум этим процессам, не открытых при окончании дознания оказалось четверо – фактически каждый четвертый. Такого в истории политических процессов ранее никогда не случалось.
Из результатов дознания по этим дела, особенно по делу «о вооруженном сопротивлении 11-го февраля» видно, что оно было проведено весьма поверхностно. «Обвинения, составленные на скорую руку, без достаточного знакомства с делом, бросались в глаза своей бездоказательностью и с юридической точки зрения не выдерживали критики», – вспоминал В. К. Дебагорий-Мокриевич [150].
На это указывал при знакомстве с ним и киевский военный прокурор полковник В. С. Стрельников. Он лично выразил Новицкому «свой взгляд на неполноту проведенного следствия под наблюдением Киевской прокуратуры» и сказал, что если бы он не был ознакомлен с делом лично Новицким и с дознаниями проведенными в вверенном ему управлении, а также с политической и административной перепиской, то «не уяснил бы себе важности дела ибо так поверхностны следственные действия» [151].
Обстановка еще более накалилась уже по окончании следствия, когда 2 апреля 1879 г. в Санкт-Петербурге произошло покушение А. К. Соловьева на Александра II. Следствием этого покушения стало принятие указа императора от 5 апреля 1879 г. Согласно этому указу, в стране создавалось 6 временных генерал-губернаторств во главе с генерал-губернаторами, наделенными чрезвычайными полномочиями в области карательной политики. Эти полномочия включали: а) высылку в административном порядке всех лиц, чье дальнейшее проживание в данном генерал-губернаторстве могло «считаться вредным для общественного порядка», б) заключение в тюрьму
