– Вот как! Они были голодны?
– Разумеется.
– Вы так считаете? Вы так думаете?
– Я просто уверен в этом.
– Так вот, в тот вечер я заметил одно странное явление и хотел бы, чтобы о нем высказались ученые. Я призвал брата Борроме и дал ему указание насчет отмены одного блюда, а также ввиду мятежного настроения отменил вино.
– Дальше? – спросил Шико.
– Наконец, чтобы увенчать дело, я велел проделать дополнительное воинское учение, ибо желал окончательно сокрушить гидру мятежа. Об этом, вы, может быть, знаете, говорится в псалмах. Подождите, как это: «Cabis poriabis diagonem». Эх, да вам же это, черт побери, невдомек.
– «Proculcabis draconem» 8, – заметил Шико, подливая настоятелю.
– Draconem, вот-вот, браво! Кстати о драконах: попробуйте-ка угря, он изумителен, просто тает во рту.
– Спасибо, я уже и так не могу продохнуть. Но рассказывайте, рассказывайте.
– О чем?
– Да о том странном явлении.
– Каком? Я уже не помню.
– Том, которое вы хотели предложить на обсуждение ученых.
– Ах да, припомнил, отлично.
– Я слушаю.
– Так вот, я велел провести вечером дополнительное учение, рассчитывая увидеть негодников обессиленными, бледными, потными. Я даже подготовил проповедь на текст: «Ядущий хлеб мой…»
– Сухой хлеб, – вставил Шико.
– Вот именно, сухой, – вскричал Горанфло, и циклопический взрыв хохота раздвинул его мощные челюсти. – Уж я бы поиграл этим текстом и даже заранее целый час посмеивался по этому поводу. Но представьте себе – во дворе передо мною оказывается целое войско необыкновенно живых, подвижных молодцов, прыгающих, словно саранча, и все – под воздействием иллюзии, о которой я и хочу узнать мнение ученых.
– Какой же такой иллюзии?
– От них даже за версту разило вином.
– Вином? Значит, брат Борроме нарушил ваш запрет?
– О, в Борроме я уверен, – вскричал Горанфло, – это олицетворенное нерассуждающее послушание. Если бы я велел брату Борроме поджариться на медленном огне, он тотчас же пошел бы за решеткой и хворостом.
– Ведь вот как плохо я разбираюсь в лицах! – сказал Шико, почесав себе нос. – На меня он произвел совсем иное впечатление.
– Возможно, но я-то, видишь ли, своего Борроме знаю, как тебя, дорогой мой Шико, – сказал дом Модест, который, пьянея, впадал в чувствительность.
И ты говоришь, что пахло вином?
От Борроме – нет, от монахов – как из бочки, да к тому же они были словно раки вареные. Я сказал об этом Борроме.
– Молодец!
– Да, я-то не дремлю!
– Что же он ответил?
– Подожди, это очень тонкое дело.
– Вполне верю.
– Он ответил, что сильная охота к чему-либо может производить действие, подобное удовлетворению.
– Ого! – сказал Шико. – И правда, дело, как ты сказал, очень тонкое, черти полосатые! Твой Борроме парень с башкой. Теперь меня не удивляет, что у него такие тонкие губы и такой острый нос. И его объяснение тебя убедило?
– Вполне. Ты и сам убедишься. Но подойди-ка поближе, у меня голова кружится, когда я встаю.
Шико подошел.
Горанфло сложил свою огромную руку трубкой и приложил ее к уху Шико.
– Подожди, я все объясню. Вы помните дни нашей юности, Шико?
– Помню.
– Дни, когда кровь у нас была горяча?.. Когда нескромные желания?..
– Аббат, аббат! – с упреком произнес целомудренный Шико.
– Это слова Борроме, и я утверждаю, что он прав. Не происходило ли тогда с нами нечто подобное? Разве сильная охота не давала нам тогда иллюзии удовлетворения?
Шико разразился таким хохотом, что стол со всеми расставленными на нем бутылками заходил ходуном, словно палуба корабля.
– Замечательно, замечательно, – сказал он. – Надо мне поучиться у брата Борроме, и когда он просветит меня своими теориями, я попрошу у вас, достопочтенный, об одной милости.
– И ваше желание будет исполнено, как все, что вы попросите у своего друга. Но скажите, что же это за милость?
– Вы поручите мне одну неделю ведать в вашем монастыре хозяйством.
– А что вы будете делать в течение этой недели?
– Я испытаю теорию брата Борроме на нем самом. Я велю подать ему пустое блюдо и пустой стакан и скажу: «Соберите все силы своего голода и своей жажды и пожелайте индейку с шампиньонами и бутылку шамбертена. Но берегитесь, дорогой философ, – как бы вам не опьянеть от этого шамбертена и не заболеть несварением желудка от этой индейки».
– Значит, – сказал Горанфло, – ты не веришь в воздействие сильной охоты, язычник ты этакий?
– Ладно, ладно! Я верю в то, во что верю. Но довольно с нас теорий.
– Хорошо, – согласился Горанфло, – довольно, поговорим о действительности. Поговорим о славных временах, о которых ты только что упомянул, Шико, – сказал он, – о наших ужинах в «Роге изобилия».
– Браво! А я-то думал, что вы, достопочтеннейший, обо всем этом позабыли.
– Суетный ты человек! Все это дремлет под величием моего нынешнего положения. Но я, черт побери, все тот же, какой был прежде.
И Горанфло, несмотря на протесты Шико, затянул свою любимую песенку:
Осла ты с привязи спустил, Бутылку новую открыл, – Копыто в землю звонко бьет, Вино веселое течет. Но самый жар и самый пыл – Когда монах на воле пьет. Вовек никто б не ощутил В своей душе подобных сил!
– Да замолчи ты, несчастный! – сказал Шико. – Если вдруг зайдет брат Борроме, он подумает, что вы уже целую неделю поститесь.
– Если бы зашел брат Борроме, он стал бы петь вместе с нами.
– Не думаю.
– А я тебе говорю…
– Молчи и отвечай только на мои вопросы.
– Ну, говори.
– Да ты меня все время перебиваешь, пьяница.
– Я пьяница?
– Послушай, от этих воинских учений твой монастырь превратился в настоящую казарму.
– Да, друг мой, правильно сказано – в настоящую казарму, в казарму настоящую. В прошлый четверг, – кажется, в четверг? Да, в четверг. Подожди, я уж не помню – в четверг или нет.
– Четверг там или пятница – совсем не важно.
– Правильно говоришь, важен самый факт, верно? Так вот, в четверг или в пятницу я обнаружил в коридоре двух послушников, которые сражались на саблях, а с ними были два секунданта, тоже намеревавшихся сразиться друг с другом – Что же ты сделал?
– Я велел принести плетку, чтобы отделать послушников, которые тотчас же удрали. Но Борроме…
– Ах, ах, Борроме, опять Борроме.
– Да, опять.
– Так что же Борроме?
– Борроме догнал их и так обработал плеткой, что они, бедняги, до сих пор лежат.
