Воевода Претич всею грудью набрал воздуха и с шумом выпустил:
– Ершовый парус!
КНЯЖИЙ СУД
Воля! Воля! Иди, куда глаза глядят, хоть на все четыре стороны, смело шагай, пятой стороны нет, как нет нигде вражьего духа проклятых печенегов. Никто не загородит дороги твоей, разве что линючий заяц перебежит ее, или стая красногрудых зябликов полыхнет зарею из конопляника, или прошелестят, ткнутся в ноги сухие шары перекати-поля. Вот они скачут в заднепровской степи, как лавина тех летучих людей, продираются сквозь увядшие травы, заваливают прибрежные вербы и краснотал.
Воля! Воля! Живи, трудись, радуйся, человек!
Доброгаст направлялся к днешнему граду. Отныне начиналась новая жизнь. Не было у него больше отрядов: киевляне разошлись по домам, смерды переправились на ту сторону, каждый занялся своим делом. Было обидно: со многими ведь мечтал всю Русь пройти, затеряться в лесах, вел об этом ночные разговоры у костров в Крещатой долине. Целым народом хотели они двинуться на поиски обетованной земли, взяли бы жен, и детей, и повозки, как делали прадеды в давние времена. Но чуть только печенеги разомкнули кольцо осады, люди тотчас же поспешили, кто к заброшенной полоске, кто к молотку или к гончарному кругу. И Доброгаст понял, что так оно и должно быть, что люди лучше его знают, где их родина, что другой не станут искать.
Не было больше отрядов, но зато была воля, была Судислава, была любовь! Все его существо ликовало оттого, что кончились наконец томительные дни осады, и в каждом уголке многострадального города начиналась кипучая трудовая жизнь. Кое-где уже на Подоле задымились избы, зазвенели наковальни, несколько «волчьих ям» изрыгали варящееся железо. Люди спешили: один в Дорожичскую пущу на охоту за тетеревом, другой на Долобское озеро поднимать перелетную серую утицу, третьи, весело перебраниваясь, тащили к Днепру тяжелый невод, а там уже стояли, покачиваясь на легкой волне, прибывшие из Любеча ладьи с хлебом, пшеном, солью. Это был мир.
Легкой походкой шел Доброгаст по улице, смотрел всем в глаза, словно с каждым хотел поделиться той радостью, которая переполняла его. Сегодня он увидит Судиславу.
В его отсутствие явились на Самвату тиуны и унесли обессилевшую девушку. Так-де распорядилась княгиня. Теперь Судислава там, в хоромах. А когда встанет наконец с постели, они уйдут. Тропинками, дорожками, не оставляя берега, пойдут туда, в Оковский лес, одни, без народа. Они не смирятся. Седой Словутич не отступится от них, они пройдут всю Русскую землю и навсегда затеряются в кривичских дебрях. Три большие реки – Волга, Днепр и Двина – берут начало в тех дебрях. В великом таинстве зарождаются реки – под каким кустом, под каким полусгнившим бревном – никто не знает. Бьют повсюду звонкие ключи, текут бесчисленные ручейки, голубыми славянскими глазами светят озерца. Никто не знает, знают только старые сосны, они считают каждую каплю, скатывающуюся с папоротника, чтобы не пропала зря: одна, две, три… Там, вдали от княжеского двора и его пронырливых мечников, вдали от жадных до наживы, бессовестных бояр найдут свое счастье влюбленные. Они станут ходить на охоту, – Судислава уже довольно ловко управляется с луком.
Заколотилось сердце и впрямь представилось ему: бежит Судислава за оленем на лыжах…
– Здравствуй, Доброгаст! Здорово! Пошли тебе добрые боги многих лет жизни во славу Киева! – приветствовали его горожане.
Шел навстречу человек – рука на перевязи, замотана чистым холстом, издали еще крикнул:
– Я уже здоров, Доброгаст! Погляди – затянулась рана, только мизинец не шевелится; ну да что мизинец– младший брат пальцам!
– Заходи, Доброгаст, на горячий пирог, – шутил кузнец, держа в клещах раскаленный кусок железа.
Какая-то старуха высунулась сквозь разрушенную крышу землянки, взаправду стала приглашать:
– Будь гостем, сынок, отведай нашего хлеба-соли, да уж не обессудь – с одного боку сыро: не наладим печь-то никак после тех лиходеев.
Повстречались три девушки, у каждой в подоле пшеница, заулыбались, закусили губы и незаметно бросили под ноги по зернышку – быть ему богатым.
Вратники у ворот детинца при виде его высоко взмахнули начищенными секирами, застыли железными идолами. Никем не задерживаемый, Доброгаст пересек двор, взбежал по ступеням красного крыльца и вошел в хоромы.
Ввиду исключительности случая, великокняжеская гридница была приведена в порядок: со стен соскоблена копоть от факелов, по углам сорваны давние паучьи гнезда, с мозаики стерта пыль, так что проступившее лицо Мезамира стало еще более грозным, еще торжественней вздымал он свой удачливый меч над покорно склонившимися обрами.
Солнечный луч, ударившись в звучные, сияющие смальты, рассеивался по гриднице легкой золотистой пылью.
Зала наполнялась приглашенными: мужчины – стриженые, впервые за долгое время сбросившие тяжесть панцирей; покрасивевшие женщины с набеленными лицами и подведенными бровями. Шли оживленные разговоры-пересуды:
– Слыхали, бояре, давеча тайно казнен древлянский князь Дремлюга и еще кто-то вкупе с ним, – шептал гнилозубый старик неподалеку от Доброгаста.
– И поделом ему… тягался я с ним из-за бобрового гона на Стугне-реке, он выиграл.
– Ух, какие казни пойдут теперь, Днепр окрасится, – продолжал шептать старик.
Доброгаст почувствовал: кто-то смотрит на него в упор, повернул голову – огнищанин пробирается к выходу. Что-то презрительное и вместе с тем настороженное сквозило в его взгляде, но Доброгаст только усмехнулся вслед колченогому.
– Печенеги хозяйничают в одном переходе от Киева… Нет, бояре, это полмира, – покуда Святослав не объявится, мира не будет.
– А что ему до нас? Он с болгарами на Царьград помышляет.
– Вестимо.
– Слава Велесу, я купил сегодня зерно у любечан. Осада, светик ты мой, того… кажется, впрок пошла. Зазвенит теперь серебро, только кувшины подставляй.
Гридница зароптала: на пороге появился один из тех, кто поддерживал Златолиста, – Бермятич.
Растерянный, взъерошенный, как бродячий пес, он кланялся не по званию низко.
– Все в чести смутьян, – сказал кто-то довольно громко.
– А пусть живет. И то ведь сколько бояр перевелось, – бросил гнилозубый старик.
– Разве что бородою пол метет, – согласились с ним.
– Нет ему места на земле! – послышался другой недовольный голос.
– Нет ему, грешнику, места и на небе, – крестясь вздохнул Чудин.
– Его место между землею и небом на крепкой веревке, – отрезал Доброгаст.
– Хочу сказать… – тихо начал и запнулся Чудин, – я просил Ольгу за тебя и Судиславу…
Он смущенно замолчал, потупился.
– Спасибо, боярин, – потряс его руку Доброгаст, – лишнее это, мы уйдем отселе.
– Не доверяйся Блуду, – сделав над собой усилие, предупредил Чудин, – идет в сапогах, а след босиком.
Снова Доброгаст поймал на себе неприязненный взгляд огнищанина, тяжелый взгляд, который трудно выдержать, столько в нем скрытой злобы, подумал: «Что ему во мне?»
– Пока Святослав вернется, печенеги последнюю кровь высосут, села поразоряли, а сколько смердов продали в рабство, страсть!
– Вот греки, поди, ликуют!
– Погодите! Придет время, увидит Царьград ветрила наших кораблей! Второй щит пригвоздим к воротам!
– Tcc! Идут, – прошелестело по гриднице, и разговоры прекратились.
Двумя рядами входили волхвы в одеждах из беленого холста; мягкие пошевни на ногах переплетены красной тесьмой. Торжественно задрав седые бороды, постукивая высокими посохами, они прошли и остановились у мозаики, как будто хотели ввериться защите непобедимого мезамирова меча. Их возглавлял Вакула, державшийся довольно уверенно, со священным рогом в руках. Опираясь на плечо маленького Владимира, появилась великая княгиня. Присутствующие согнулись в поясницах.
– Склонились, как под топором, – тихо пошутила Ольга, и многим стало не по себе, у многих упало сердце.
За последнее время глаза княгини помутнели, стали водянистыми, ни на ком долго не задерживались. На ней была красная греческая стола и голубая, наброшенная на голову мантия. В таком наряде запомнилась ей Матерь Божья на стене Софийского собора в Царьграде. Запавший рот еще больше выделял крупный нос, придавая лицу Ольги что-то жесткое и, вместе с тем, глубоко старческое. Только в высокой, чуть согбенной фигуре и в медленной поступи чувствовалась прежняя волевая, умная, мстительная псковитянка. Многие из бояр не могли на нее смотреть без ожидания чего-то грозного, пугающего неизвестностью, без невольного трепета перед этой, столь долго правившей всею русской землей удивительной женщиной.
