ударив по проводам, тут же спускался вниз. Мелкие снежинки еще серебристым туманом висели в неподвижном воздухе, а пропорщик уже снимал когти. На Дерябина же смотрел терпеливо, как тот тщательно проверяет ремни на когтях, как осторожно, словно хрупкую драгоценность, обводит вокруг ствола цепь, как, пристегнув карабин цепи за поясное кольцо, несколько раз подергает – смотрел на все это Ерохин и думал: «Попенять его сейчас – большой пользы не будет. Вот узнает, почем фунт лиха, тогда и слово к месту ляжет».
Тем временем, пока прапорщик думал о Дерябине, тот взобрался на столб, ударил по проводам, и они радостно загудели, освободившись от тяжелого снежного груза.
– Ишь ты, повеселели, – добродушно проговорил Дерябин. – Песню запели.
Ерохин хотел сказать: «Вот и поспеши, чтобы и в других пролетах весело стало проводам», – но промолчал, побоялся спугнуть удовлетворенность, которую, может, впервые почувствовал солдат. А Дерябин спускался, размеренно переставляя когти, проверяя то и дело, крепко ли держится цепь.
– Разрешите, я к следующему столбу пойду, – попросил прапорщика Жаковцев. – Медленно у нас все идет.
– Прав ты, – ответил Ерохин и добавил: – Но двигаться будем вместе. Снег вон как глубок, все может случиться.
Дерябин словно не слышал этого разговора. Слез, отстегнул когти, проверил, не ослабло ли крепление, потом, тщательно оббив снег с них, подал Жаковцеву.
– Держи, твоя очередь.
Все ниже и ниже спускались связисты, освобождая от снежного плена провода. Солнце прошло половину своего короткого зимнего пути, а обрыва все не было.
– До самого низа снег, что ли, пахать? – недовольно спросил на одном из коротких привалов Дерябин.
– А как же иначе? – вопросом на вопрос ответил прапорщик. – Сам же говорил: поют от радости провода. Всю линию в ущелье обобъем.
Больше пяти километров прошли связисты по пояс в снегу, несчетно раз поднимались на столбы. До долины – рукой подать. Всего десять пролетов. Дальше провода чистые, там ветер сдувает с них снег. Но из этих десяти пролетов два пустых. Не ждал Ерохин, что два обрыва, а увидел их, даже обрадовался: «Не подумает теперь Дерябин, что жму на него. Не ответит, почему, дескать, мне варить. Двоим работа поровну. Кто первый только?» – задал себе вопрос Ерохин и тут же распорядился:
– Первый обрыв варит Дерябин. Освобождайте провода, я пока к линии подключусь.
Ерохин видел, как утомлен Дерябин. Делал тот теперь все медленно не от того, что не хотел спешить, a от усталости. Руки его едва сжимали плоскогубцы, лапки блоков не хотели отчего-то захватывать провода, инструменты падали из рук. Прапорщик хотел помочь солдату, но сдерживал себя. Он несколько минут говорил с дежурным по отряду, а окончив разговор, неторопливо спустился вниз к солдатам. Дождался, пока они приварили вставку, потом приказал Жаковцеву:
– Давай, Илларионыч, второй пролет готовь к сварке. Тут Сергей Аксентич теперь сам управится. А при нужде, я подсоблю.
Не спешил, однако, помогать. Сказал только: «Не дави, не дави сильно на клещи», – и тут же обругал себя: «Ну, что суешься? Толковал же обо всем этом на занятии. Показывал». Молча стал смотреть сквозь темные очки на снежно-белый огонь термитной шашки. Удержался, не стал подсказывать Дерябину, когда тот с запозданием (термитная шашка почти уже догорала) начал сжимать провода клещами.
«Не получится шов», – определил Ерохин и не ошибся. Только лишь Дерябин ослабил блок, провода разлетелись.
Все пришлось повторить. И когда Дерябин, сделав новую вставку, полез на столб, Жаковцев уже закончил ремонт своего пролета и, вернувшись, попросил прапорщика:
– Разрешите, я сварю. Сергей пусть передохнет. На перевал подниматься еще.
Дерябин остановился. Он смотрел вниз и ждал, что скажет прапорщик. Солдат готов был сейчас же спуститься вниз, упасть в снег и лежать, забыть эти столбы, не держать ледяные провода, от которых коченеют руки, не видеть эти зубастые скалы, этот белый-белый снег и ослепительно-белый огонь термитных шашек – Дерябин даже затаил дыхание и мысленно молил прапорщика: «Разреши Геннадию! Разреши…»
– Нет, – ответил Ерохин. – Не стоит человека обижать. Получается, вроде он – никудышный.
Дерябин, пересиливая гневное разочарование и усталость, полез дальше, а Ерохин пошел к телефонному аппарату, чтобы, как только Дерябин сварит провода, проверить связь. Но прапорщик еще не дошел да аппарата, как тот резко и длинно зазвонил. Ерохин побежал.
– Слушаю! – схватив трубку, выпалил он и тут же ответил: – Ясно. Так точно! – Крикнул Дерябину: – Начальник отряда срочно связь требует. У соседа граница нарушена.
– Понятно, – ответил Дерябин, который уже натянул провода и готовился паять.
Словно ветром сдуло с солдата медлительность и будто подменили его. Движения Дерябина стали стремительными, однако неумелость его была заметна. Когда он зажег шашку и начал сжимать клещами провода слишком резко, прапорщик даже крикнул:
– Легче! Легче!
Поздно. Термитная шашка, будто взорванная изнутри, разлетелась на десятки сверкающих белизной кусочков, и те со змеиным шипом посыпались в снег.
– Клещи не отпускай! – крикнул Ерохин и взял трубку.
Линия жила. Как он и предположил, провода «схватились».
На столб полез сам, повторяя: «Держи, держи, Сергей Аксентич», – а когда закрепил к линии концы от телефона, взял из дрожащих от усталости рук Дерябина клещи. Приказал:
– Вниз. – Потом крикнул Жаковцеву: – Как разговор прекратят, доложи сразу.
Ерохин держал клещами провода, чтобы не нарушать едва скрепленный шов, Жаковцев слушал разговор на линии, а Дерябин, спустившийся вниз, так и остался стоять у столба. Не отстегнул даже цепь.
– Линия свободна, – доложил Жаковцев.
– Понятно, – ответил Ерохин и, сбросив рукавицы, принялся затачивать концы проводов.
Через минуту вспыхнула термитная шашка. Проверив крепость сварки, Ерохин крикнул Дерябину:
– Что, аника-воин, столб, как мать родную обхватил? Посторонись-ка, пусти меня на землю. – А когда спустился, сказал с ухмылкой: – Вот так, Сергей Аксентич, не в достатке своих-то силенок у тебя. А на вид – богатырь.
Не стал дожидаться ответа, знал: не вдруг, не сразу меняются у человека убеждения. Подошел к телефону, послушал и проговорил удовлетворенно:
– Вот и ладно.
Постоял минуту-другую расслабленно, потом, проворчав недовольно: «Кто их придумал, эти горы? Карабкайся теперь под самое небо», – начал укладывать инструменты в вещмешок. Поторопил и солдат:
– Поживей собирайтесь. Солнце на покой нацелилось.
Оно и в самом деле, казалось, спешило переплыть долину и укрыться поскорей за дальними вершинами. Косые его лучи словно простреливали ущелье и, коснувшись снега, рассыпались на сотни искр самых разных цветов и оттенков.
– Эх, расшалились перед закатом, – добродушно заметил Ерохин и позвал связистов: – Пошли.
Они медленно пошагали вверх по пробитой ими тропе, а их тени все вытягивались и вытягивались, обгоняя их; вот тени слились в одну длинную колышащуюся полосу, конец которой потерялся среди скал. Ерохин пошел побыстрей, но
