вскоре увидел, что Дерябин отстает. Остановился и подождал солдата. Спросил:
– Подкашиваются ноженьки, Сергей Аксентич? Дай-ка вещмешок Илларионычу, а мне автомат…
– Я бы сам, товарищ прапорщик…
– Ишь, как легко сказать: я сам. Только право на это получить нужно. У самого себя. Пока же, скидывай вещи. Стоишь ведь едва.
Дерябин и впрямь дышал, как запаленная лошадь, поднимался следом за прапорщиком, пересиливая себя. Не ночевать же здесь, на снегу, среди хмурых холодных скал.
Начало быстро темнеть. Ночь в горах всегда, а зимой особенно, наваливается сразу. Вот и сейчас буквально через несколько минут скалистые стены ущелья словно слились с темнотой. Только снег белел под ногами. Казалось, ничего, кроме этого пушистого снега, в мире не существует. Ерохин пошел побыстрей, но Дерябин сразу же отстал.
– Берись за пояс, – подождав солдата, приказал Ерохин. – Крепче! – И добавил недовольно: – На перевале в обогревателе, по твоей милости, ночевать придется. Если еще туда дотянем.
Дерябин виновато молчал. Ему хотелось сесть, съежиться, уткнув лицо в колени, как делал он это дома, когда считал, что его незаслуженно обидела мать. Но здесь не было мягкого уютного кресла, приходилось слушать упреки прапорщика, обижаясь на них и в то же время вопреки обиде чувствуя их справедливость.
Ерохин понимал, что Дерябин обижен. Но все же, когда прапорщик остановливался, чтобы дать передохнуть Дерябину, всякий раз говорил, что идти бы им нужно побыстрей, да вот вынуждены плестись, как мягкотелые улитки. Но потом непременно добавлял:
– А если поразмыслить – мелочь все это. Переживем как-нибудь. Главное – связь дали. Теперь заставам полегче взаимодействовать в поиске нарушителей. Радио хорошо, конечно, но телефон куда сподручней.
До домика на перевале добрались они лишь к полуночи. Жаковцев принялся разжигать плиту, прапорщик, достав мясные консервы, стал открывать их, Дерябин же безвольно опустился на скамейку, прижался к холодной стене и моментально заснул.
– Как думаешь, Илларионыч, поход наш пойдет ему на пользу? – кивнув на спящего Дерябина, спросил Ерохин. И сам же ответил: – Думаю, начнут поворачиваться мозги на свое место. Ну а если нет, тогда…
Не договорил Ерохин. Не решился повторить чужие слова: «Неисправимый лодырь». Пока еще он продолжал верить себе, своей оценке, надеялся, что взыграет самолюбие у Дерябина после этого похода. Не знал, да и не мог знать Ерохин, что хотя Дерябин и в самом деле по-иному начал думать о себе, о своем месте в армии, кончательный переворот в его душе произойдет через несколько часов. Во время пурги. Обычной для этих мест зимой.
Началась она перед рассветом. Завыла в трубе, зашуршала хлопьями снега по стенам, забарабанила по стеклам, да так громко, что разбудила связистов.
– Ну, началось, – недовольно проворчал Ерохин, надевая ватник и валенки. – Взбесились бесы, чтобы нам служба медом не казалась. – А подумал иное: «Нет худа без добра. Случится что с линией, мы тут. И Дерябину еще один урок». Приказал строго:
– Вставайте! Илларионыч, топи плиту и готовь завтрак, а мы с Сергеем Аксентичем прозвоним линию. В отряд доложим.
Жаковцев откинул одеяло, спрыгнул на пол и начал резво одеваться, словно спал не четыре часа после трудного дня, а выспался вволю. Дерябин же поднимался с трудом. Руки и ноги непослушны, как чужие, в голове неприятный шум, а веки – свинцовые.
Прапорщик же был безжалостен:
– Не в детсадик мама будит. Поспешай, Сергей Аксентич. Линия нас ждет.
«Нарочно он, что ли? – вяло думал Дерябин. – Можно же еще поспать немного. Вот так сразу и порвет провода? А если бы нас не было здесь?»
Прапорщик же, будто угадывая мысли солдата, все настойчивей торопил:
– Ты можешь, аника-воин, попроворней? Порвать, вдруг и не порвет, но чем черт не шутит…
Ветер как будто поджидал связистов. Только они захлопнули за собой дверь, он принялся рвать их за полы полушубков, швырять снегом в лицо, наталкивать его за воротник, в рукава, под ушанку – снег неприятио холодил тело, но избавиться от этого было невозможно. Приходилось мириться и идти навстречу снежному хаосу.
Вот и первый столб. Дерябин остановился возле него и посмотрел вверх. Ни проводов, ни даже изоляторов не различить в этой круговерти. А прапорщик подает концы от телефонного аппарата и приказывает:
– Цепляй.
Делать нечего, придется лезть. Пусть ветер старается оторвать от столба, набивает за ворот пригоршни снега.
Вот взялся за изолятор, обкрутил мягкую медь вокруг проводов, крикнул вниз:
– Готово!
Завяз голос в густом снежном вихре, едва-едва пробился к Ерохину. Прапорщик сразу же прижал трубку к уху, обрадовался: живет линия. Но о чем идет разговор на линии, не успел уловить – хлестнул ветер покрепче по тонкому кабелю и порвал его.
– Ишь, расхулиганился! – обругал Ерохин ветер, словно тот мог устыдиться. – Лезь вот теперь на столб по твоей милости! – Потом крикнул Дерябину: – Подожди, не спускайся!
Дерябин вновь укрепил понадежней когти, обхватил руками столб, подставил ветру спину, а сам думал: «Долго ли торчать здесь? Насквозь продувает. Все никак не угомонится прапорщик. Цела же связь», – и смотрел, как Ерохин поднимается по столбу.
– Ну-ка, подсоби. За ворот держи, – приказал Ерохин Дерябину и, закрепив провода от телефона к линии и устроившись поудобней, заключил: – Вот и ничего теперь будет.
Прошло несколько минут, а прапорщик все слушал разговор на линии. Вроде и не холодно ему. Дерябина же начало охватывать отчаяние – ему казалось, что даже сердце замерзает. Солдат понимал, что, возможно, на линии серьезный разговор, и прапорщик ждет, когда он окончится, а тогда доложит о себе, но все же не выдержал, спросил:
– Долго здесь торчать?
Ерохин молча протянул трубку солдату. Дерябин взял ее без всякого желания, но как только услышал, о чем идет разговор, плотней прижал трубку к уху. За скупыми словами доклада, которые текут по проводам в округ, Дерябин увидел летящие сквозь снежный хаос вертолеты (он не предполагал, что в долине сейчас солнечно), торопливо разгрызают гусеницами снежные заносы бронетранспортеры, мнут сугробы колесами ЗИЛы и «газики», спешат конники, напрямик, по целине – солдат понял, что границу перешла группа вооруженных нарушителей, что в долине пограничники, рискуя жизнью, блокируют банду, и скоро там грянет бой, но, к своему удивлению, не позавидовал тем, кто держит в руках автомат или слился с пулеметом, а подумал с удовлетворением: «Как вовремя линию исправили».
Знал бы эти мысли прапорщик, возликовал бы. Но он и так был доволен тем, как посерьезнело лицо солдата, стало сосредоточенным. Он хотел было спросить: «Ну что? Зря торчим здесь?» – но снизу донесся растворенный пургой голос Жаковцева:
– Слезайте. Я уже позавтракал. Готов сменить вас.
У Дерябина, спустившегося со столба позже Ерохина,
