Судьба Окота, начертанная предком, была сложна, путь извилист. Была терниста ладонь бога Алыпа, и она чаще погружалась во тьму, чем оборачивалась к свету. Еще будучи ребенком, еще не умея дотянуться до луки седла, Окот был вынужден сделать выбор, который не всякому взрослому под силу, а именно – либо безбедная жизнь под благосклонным покровительством могущественных ханов, убийц его отца, либо вражда со всем многочисленным родом, в коем каждый, и мал, и велик, произносили имя Шарукана с благоговением и по три дня кланялись тропе, по которой Шарукан, видели, прошел. Юный Окот выбрал последнее – вражду, он выбрал покровительство утопленного отца Алыпа. И, постаравшись, он в тот же день сумел дотянуться до луки седла. Видя это, человек по имени Кергет решил, что не ошибся, когда сказал ребенку правду – не поторопился раскрыть ему глаза. Кергет припомнил мудрость: «Сокол видит далеко, еще не умея летать».
Но скоро Кергету пришлось уйти. Шарукан и Сугр быстро рассмотрели ворона, научившего соколенка глядеть далеко, и расставили искусные силки, и подослали убийц. Да не рассчитали ханы-братья – силки поставили на мелкую птицу и убийц избрали трусливых. Ушел воин Кергет, посмеявшись над убийцами. Он языки их бросил в ханские силки.
Балин-городок давно уже отошел к Шарукану, а теперь и аилы, наследие Алыпа, стали пустеть. Люди боялись прогневить больших ханов и уходили поближе к ним со словами миролюбия и с просьбами выделить наделы для кочевания. Маленьким же ханам люди оставляли своих деревянных и каменных предков, пустые, утоптанные десятилетиями майданы и заросшие ковылем и разнотравьем бахчи. В глубоких канавах вокруг бахчей надолго поселились змеи.
Аил за аилом уходили половцы вдоль Донца. Шарукан и Сугр всех принимали, и выслушивали хвалебные речи, и брали дары. Но были и такие, что остались с Окотом, самые преданные. Они подогнали свои стада к его стаду, поставили рядом свои шатры и сели возле одного котла. Они восславили ушедшие времена хана Осеня и предвидели славные годы Окота. Это были настоящие воины – из тех, что обмеряли степи не днями пути, а победными песнями, из тех, чьи лица запомнил враг и чья слава приравнивалась к ханской. Эти люди сказали друг другу: «Не имеет ни чести, ни мужества человек, воюющий с ребенком». И еще сказали: «Юн наш хан и безбород. Но он хан из рода Осеня! Пусть он будет нашим бунчуком, мы же будем его бородою». И так сказали: «Мы не дадим Окоту упасть с коня, дорога просветлит его разум, а чужбина закалит. Хеч!» И они вместе с семьями и стадами снялись с места и колеса их повозок заскрипели на долгие годы пути.
Степь широка – от Днепра до Итиля, от леса до моря. Родина. Где стоишь, там хозяин. Где твои братья, твои воины, там твой народ. А тихое место между тремя холмами, где ты поставил свой котел-казан, – середина земли. Над этим местом остановилась твоя звезда.
Немного времени прошло. Беспокойным ветром полетела над степью слава нового воина-богатыря. Молод, говорили, тот богатырь и телом велик, много смеется, но дела вершит злые. Были у него и добрые дела: на диких половцев ходил, на бродников, не однажды жег торческие вежи по пограничью Руси, да и саму Русь тайно проехал с братьями вдоль и поперек, показываясь в разных местах и тем наводя смуту, был щедр, более других ханов почитал предков и где-то за Итилем у стариков-кипчаков обучился жречеству. Но и плохая слава шла. Не гнушался Окот Бунчук пожить от баранты. Он чуть ли не каждый год грабил своих же половцев и даже родственников. И делал это зимой или в начале весны, когда голодно и холодно было степняку, когда лошади его еле-еле передвигали ноги, а у детей пухли животы и выпадали зубы. Окот Бунчук подъезжал к аилу на откормленных ячменем и овсом конях и отбирал у людей последнее, на чем они рассчитывали дотянуть до теплых дней, что берегли для детей и жертвоприношений. Хан Окот резал тьму овец и устраивал пиршество для своей орды. Здесь же, посреди аила, пускали кровь тем, кто пытался вступиться за свою семью и утаить стадо. Детей и женщин уводили за Итиль для продажи. А по пути Окот Бунчук насмехался над ними, говоря: «Вы наги и тощи. Я спасаю вас от голодной смерти. Там, за Итилем, вам будет хорошо. Там тепло и много всякой вкусной еды». И посмеивался. При этом широкое лицо его становилось еще шире, а щеки были смуглы и покрывались румянцем.
Больше всего страдали от баранты аилы возле Шарукана и Сугрова. Они были самые богатые и многолюдные. Однако же с Окотом сладить не могли, потому что каждый аил надеялся, что именно его Окот обойдет стороной, и не были готовы отразить набег. А еще так успокаивали себя: «Окот нам родня. Он внук хана Осеня. Зачем ему разорять нас?» Но не оправдывались надежды. В голодное время приходил Окот Бунчук. Яркий огонь разгонял предрассветную темень – это молодой хан стоял посреди майдана с факелом в левой руке и с саблей в правой. Люди же его врывались в шатры и всех выгоняли на снег—малого и старого, в чем были. Хан Окот после грабежа устраивал пир, на котором вершил суд – родственников наказывал плетьми за их любовь к Шарукану, а тех, кто когда-то оставил его и, подобно жалкой собачонке, прибился к орде больших ханов, Окот разорял полностью, не оставлял им ни кошмы, ни овцы и сжигал то, что не мог унести – шатры, конюшни, кошары.
Бывало, пытались противостоять Окоту, но не ожидали увидеть под его началом такую большую орду, не знали, что с тех пор, как прокатилась по степи ханская слава, многие половцы из бедноты, из обиженных и изгнанных, с судьбой, схожей с его собственной, прибились к нему. И сопротивлялись Окоту недолго, теряли семьи, теряли добро и благополучие. Но летом пытались отомстить и, подняв для мести тысячу всадников, обыскивали степь. Не могли найти ни Окота, ни его стоянок. Хан Окот лучше других знал степь и никогда не ходил дважды по одной дороге. Как-то раз будто прихватили его след. Но Окот сразу почуял это и поджег позади себя траву. Так и скрылся за дымом и пламенем. А преследователи, не сумевшие отомстить, в раздражении выпустили стрелы в землю и сказали: «Пусть не будет Окоту могилы в половецкой земле! Проклятый! Мы ответим тебе огнем!» И отвечали, жгли травы там, где ожидали появления Окота. Но он, хитрый, как лиса, неожиданно подбирался с другой стороны.
Однако считал хан Окот, что не свершил еще мести, что жертвы, достойной памяти отца, не принес. Об этом он говорил Алыпу, приходя к нему на святилище. И прижимался ухом к каменной груди в надежде услышать биение отцова сердца. Слышал – ровно билось оно. Или это кровь стучала в висках. Цедил сквозь зубы Окот, что Шарукановы мелкие людишки – не добыча. Всадника бы встретить в степи такого, чтоб в жилах его текла не разведенная Шаруканова кровь, чтобы даже самый тонкий собачий нюх не мог отличить кровь того всадника от крови Шарукана. Искал этой встречи Окот. И однажды нашел.
