«Что, как вздумает коня поить?..» – мелькнуло у Степана.
Да нет! Ручей был мутен от вчерашней непогоды, и холеная драгунская лошадь отвернет морду от этой ржавой воды.
Драгун покончил наконец со сбруей и вскочил в седло. Оба верховых бросились во весь опор вдогонку своим товарищам, и Ванюха увидел те же короткие ружья в седельных петлях и синие спины всадников, приклоненные к вытянутым конским шеям.
Беглецы стали выбираться из-под моста, но обернулись к отверстию в загородке, где заслонка стукнула снова. Из своей норы опять вылез клейменый оборванец. В руках у него были самодельные шашки, и пешки уже были расставлены в полном порядке на исчерченном клетками обломке доски.
Солнце клонилось низко, когда путники с посеревшими от усталости и голода лицами подошли к большому двору, стоявшему посреди мелколесья и огороженному высоким глухим частоколом. Изба, амбары и все прочие строения были внутри двора: ни одно из них ни одним окошком не глядело наружу, на дорогу, огибавшую в отдалении двор и скатывавшуюся дальше вниз вдоль по ельнику, которым густо поросло это место. Но когда Семен Пафнутьич постучал три раза, и ещё три, и ещё два, на высокой крыше избы зашуршало что-то, и в невесть откуда взявшемся крохотном оконце показалось чье-то бледное лицо, которое тотчас исчезло вместе с самим оконцем на ладной, крытой лучиною крыше.
Щелкали замки и стучали засовы, пока наконец тяжелая калитка бесшумно, без скрипа, не отошла назад, открыв путникам заросший травою двор, залитый последними лучами багряного светила, которое до половины ушло уже за частокол. Не было слышно ни собачьего лая, ни возни скотины в хлеву, и ни о чём не спрашивала путников высокая женщина в черном одеянии, которая прикрыла калитку и снова стала стучать засовами и щелкать замками. Семен Пафнутьич вошел в избу, оставив берунов дожидаться посреди двора.
Тимофеичу ясно было, что выгорецкий трудник привел их в раскольничье гнездовье. Старик обрадовался этому, потому что здесь можно было заночевать без опаски, укрывшись в каком-нибудь тайнике, который всегда был про всякий случай в любом раскольничьем жилище. А Семен Пафнутьич через минуту снова вышел на крыльцо и пошел вместе с запершей калитку женщиной в угол двора, где стояла закопченная банька. Он позвал туда своих попутчиков, и, пока женщина таскала в баньку снопы соломы и охапки сена, Семен Пафнутьич показал им лазейку под полок, куда они должны были забраться, если бы ночью вышла тревога. Сам он ушел ночевать в светлицу, а беруны бросились к хлебу, щам и молоку, которые поставила им на лавку всё та же женщина, не проронившая доселе ни единого слова. Беруны тоже не проронили ни слова. Они заправляли в рот огромные ломти хлеба и посылали им вдогонку одну за другою большие ложки теплых ещё щей. Они икали, чавкали, глотали, не разжевывая, точно боялись, что наедут опять драгуны или вломится в баньку Бухтей и отнимет у них и это. И когда горшок стал пуст, а кринка суха, беглецы повалились на сено и солому, не скинув с себя кафтанов и не снявши даже сапог.
Ночь прошла спокойно, и берунам не пришлось покидать нагретого ложа и лезть под полок, в паутину и мусор. А утром их разбудил Семен Пафнутьич, стоявший перед ними в новых сапогах, в широченном армяке и лоснящейся поярковой шляпе.
– Ты, Сёмушко, никак, невесту смотреть собрался! Такой молодец! – лукаво глянул на него Тимофеич. – Вон и шляпа на тебе с ямкой... Не то что малахай твой драный.
– Малахай... – вспомнил Семен Пафнутьич. – Пусть этот малахай пропадет совсем... Пусть малахай этот носят теперь мучители наши.
И, поправив на голове шляпу, которая была ему велика и наползала на уши, сердито добавил:
– И лапти тоже...
Они вышли во двор, где на завалинке их дожидался завязанный мешок с хлебом и прочей едою. Степан взвалил мешок на спину и продел руки в лямки.
На дворе было пусто и тихо, как и накануне. И так же как и накануне, молчаливая женщина в черном сарафане и черном платке отперла им калитку, и они вчетвером спустились по тропинке в лог и вышли там снова на дорогу. Отсюда места пошли вскоре более потаенные, боровые, с вязью теней на дороге, с быстрыми ручьями, через которые путники перебирались вброд, с гомоном лесной птицы и мельканием белки меж древесных ветвей.
XXIV. ВЕСЕЛЬЩИК МИТЯ СООБЩАЕТ ВЫГОРЕЦКИЕ НОВОСТИ
После этой ночевки у Семена Пафнутьича снова завелись денежки – алтыны и полтины, которые он ревниво прятал в сапоги, рассовывал по потайным карманам армяка и запускал за пазуху в висевший у него на шее кожаный кошель. И где за деньги, где за спасибо подвигались наши путники вперед то в телеге, то пешком, а то и водою по рекам и озерам в длинных узких поездниках[74] или на медленно шедших по течению перильчатых ведилах[75]. Обходили воеводские избы, обедали под кустом, ночевали на мирских постоялых дворах или в особых попадавшихся по пути и хорошо ведомых Семену Пафнутьичу раскольничьих подворьях. И так вот, по многим путям и водам многим, добрались они до большой воды, до озера Онега, на коем парусов и не счесть. Близка была Выгореция, где покой, и сытость, и всякое изобилие. И стоило только сойме[76], на которую погрузились беглецы, дойти по выпавшему тиховодью до Пигматской пристани, как здесь начиналась настоящая жизнь: без скудости, без страха и без постоянной оглядки.
Пигматка так и кишела знакомцами Семена Пафнутьича. Здесь, в этой пристани выгорецких раскольников, полно было кораблей, которые шли с Вытегры, груженные хлебом, буйным зерном ржаных поволжских раздолий. Сюда, в Пигматку, доставлялась с Поморья семужная и иная красная рыба, которая шла далее водою и сухопутьем к охотным и рыбным рядам в столицах. И здесь же, в верфи, выгорецкие плаватели строили свои онежские галиоты и всякие мелкие суда, покрывавшие весь берег в этом месте.
Не успели беглецы сгрузиться в Пигматской пристани, а Семен Пафнутьич поправить на голове шляпу, захлобучившую ему уши и глаза, как среди прочего набежавшего люда они заметили вёсельщика Митю, который уже проталкивался к ним сквозь тесно обступившую их толпу.
У безусого прошлым летом парня теперь появился пух на подбородке, и малый говорил петухом, выкукарекивая слова то дискантом, то басом.
– А где ж медведь? Савка? – кукарекнул он как можно тише на ухо Степану.
Но Семен Пафнутьич так цыкнул на парня, что тот скоренько юркнул в толпу, а у самого Семена Пафнутьича, тряхнувшего при этом головою, снова наползла на глаза шляпа.
Семен Пафнутьич пошел к гостинице, которая помещалась в трехъярусной избе на зеленом пригорке, а за выгорецким трудником шли беруны и валил народ. Весельщик Митя плелся позади и никак не мог понять, куда же все-таки девался ошкуй и как же теперь Степан без ошкуя. На крыльце Семен Пафнутьич, пропустив в дверь берунов, выискал в толпе Митю и позвал его в избу. И здесь, дав малому рыбник, стал за трапезою чинить ему допрос.
