Пороги, волоки[77], ночлеги следовали один за другим, и благодатная тишина разливалась повсюду. Тихо было на плесах и в самой Сороке: весенняя сельдь сошла и тамошние промышленники ушли в Колу. Только белоголовые ребятки щебетали у воды, пуская оснащенные кораблики колыхаться по синим волнам. Возле деревеньки, словно сбежавшей с высокого берега к плесу, чтобы набрать водицы в ковшик, один такой мальчоночка в мокрых лапотках и с рубашонкой, хвостиком торчавшей у него из прорешины порточков, показал Тимофеичу на стоптанный башмачок, к которому он приладил игрушечный парус.
– Дедушка, куда лодейка-то поплыла?
– К морюшку поплыла лодейка.
– А с морюшка куда?
– А с морюшка к океану.
– А с океана?
– А с океана на Новую Землю.
– А дальше?
– Ишь ты, так тебе всё скажи!.. Дальше ей плыть некуда... Там и зазимует.
– А ты, дедушка, куда плывешь?
– Я вот и плыву на Новую Землю с твоею лодейкою.
– Дедушка, возьми меня на Новую Землю!
– Ладно. Поди спросись у мамки.
– Мамки нету, поплыла в Архангельск.
– Ну, у таты спросись.
– Таты тоже нету.
– А тата где?
– Утонул.
– С кем же ты живешь, солнышко?
– С бабушкой.
– Ну, тогда спросись у бабушки.
Мальчик побежал спроситься у бабушки, но бабушка, должно быть, была несговорчива. Она дала внуку корочку, и он побежал обратно на берег, но дедушка уплыл уже далеко, вон он уже за поворотом, а лодейки-то не видно вовсе.
В тот же вечер дедушка был в Суме, где у берега стояло несколько выгорецких лодей и два новоманерных галиота. И этой же ночью с добрым ветром Никодим вышел в открытое море.
XXVII. ТЕРЕНТИЙ НЕДЕЛЬКА ВОЗВРАЩАЕТСЯ НИ С ЧЕМ
На этом кончается рассказ о берунах, попавших с дикого острова в царскую столицу и бежавших оттуда снова на север. Ведь в том году лодья Никодима не вернулась на Выг. Но и на другое и на третье лето ничего не было слышно о дедушке, поплывшем на Новую Землю, о его вольных и невольных спутниках, беглецах, спасавших свою жизнь, и о самом Никодиме, простившемся на этот раз навсегда с Выгом.
В Сумской гавани, над лесом даниловских мачт, никогда уже не вздымалась большая мачта Никодимовой лодьи. Каждое лето вереницами возвращались из далекого плавания нагруженные суда, тяжело приближавшиеся к пристаням с алевшими на закатном солнце парусами.
И вместе с корабельным грузом выгорецкие промышленники привозили с собою ворох вестей. Одни передавали, что обломки Никодимовой лодьи кто-то видел впаянными в лед у высокого наволока на Новой Земле. Другие сами будто бы заметили на плавучей льдине меченный крестом карбас Никодима. Но вести эти были одна другой смутнее.
Шло время, и с каждым годом на Выге всё меньше вспоминали Никодима, и память о нем выветриваться стала.
Летом, как всегда, уходили на тяжелый и опасный промысел в холодный океан беломорские лодьи. А зимами промышленников заметало доверху снегом в охотничьих избушках близ Мезени, под Сумским ли городом, или в выгорецких лесах. Но не было среди промышленников этих ни Тимофеича, ни Ванюхи, ни Степана. Они, спасаясь от царицыного указа, от комиссара-немца и Тайной канцелярии, добрались с Никодимом до Новой Земли, и уже здесь, должно быть, желтые кости старого кормщика занесло колкою снежной крупой, наметаемою сивером к высокому наволоку.
Почувствовав близкий конец, Тимофеич неморгающими глазами стал высматривать Ванюху; коченеющею рукою начал искать он забытую в медвежьем остроге трубку... Но Ванюху, должно быть, застил густой туман, вставший перед потухающим оком, а трубки не было ни за пазухою, ни в карманах. Тогда Тимофеич в последний раз пожевал посиневшими губами и, не сказав ни слова, умер.
Может, это было не совсем так, потому что и на Мезени ходили о берунах лишь смутные толки, и ничего не добился там и Терентий Неделька, посланный в другой раз на Мезень с указом о поимке медвежатников, бежавших из столицы. Ведь те были уже далёко, их и в живых-то не было больше, и ничего не мог здесь поделать рядовой её величества Терентий Неделька. Он ничего и не доискался и воротился обратно, наполняя по дороге свою неиссякаемую флягу крепким вином. Денег он в кабаках не платил, ссылаясь по-прежнему на то, что человек, дескать, он казенный и едет не просто, а по царицыному указу.
Нерпа – тюлень.
Лодьей на севере называют большое мореходное палубное трехмачтовое судно; лодейник – работник на лодье, матрос.
Луда – подводный камень либо прибрежная каменистая мель.
Баклан – морская плавающая птица, водяной ворон.
Шнека – небольшое морское одномачтовое судно.
Ошкуй – белый медведь.
Мурья, или мурье, – трюм, нижнее помещение в корабле.
Карбас – беломорская лодка.
Галиот – двухмачтовое, неглубоко сидящее в воде судно.
Губовина – небольшой морской залив.
Фрегат – старинное военное трехмачтовое судно.
Самоеды – прежнее название ненцев, одного из народов самоедской языковой группы.
Малица – верхняя меховая одежда, надеваемая через голову, шерстью внутрь, к телу.
«Грандука Флоренский» – великий флорентийский герцог.
Пимы – меховые сапоги шерстью наружу.
Клей-карлук – рыбий клей.
Евразия – общее название Европейско-Азиатского материка.
Наволок – мыс
Заветерье – сторона, откуда должен подуть ветер.
Набой – набитые выше бортов лодки доски.
Подкрень – наклони.
Раньшина – небольшое мореходное двухмачтовое судно с высокими бортами.
