сообразил, что происходит.
— Здесь проходил кто-нибудь?
— Да, — тяжело выдохнул один голос, — какой-то идиот наступил мне на руку! Он пробежал через печное помещение и сейчас где-то в аллее там, позади здания. Итак, если вы не возражаете…
Варнава застонал.
Копошащиеся фигуры на полу задергались, заохали и замычали в экстазе.
Я оттащил Варнаву обратно в парную и закрыл за нами дверь. Теперь фарс получился полный, вплоть до кульминации.
Хризида нервничала всю обратную дорогу к дому Клодии. Она настояла, чтобы я отправился вместе с ней с объяснениями того, что произошло. Думаю, она просто боялась в одиночку предстать перед своей хозяйкой с дурными новостями.
Носильщики, сопровождаемые отрядом телохранителей и Белбоном, свернули в небольшой тупик и высадили нас перед домом Клодии. Пока Белбон и я ждали на ступенях крыльца, выложенных красной и белой плитками, глядя на возвышавшиеся по обе стороны от него кипарисы, Хризида постучала в дверь и взяла меня за руку, чтобы провести внутрь. Белбон вошел следом.
— Хочешь сказать, что ее нет дома? — услышал я, как она спросила раба, открывшего дверь.
— Она ушла, — ответил старик, — и я не знаю куда.
— Но зачем? И как надолго?
Он пожал плечами.
— Никто мне ничего не сказал. Но…
— Но не отправилась же она в Сенийские бани сама, — пробормотала Хризида, покусывая ноготь. — Да нет, она бы заметила нас. Если только мы не разошлись по дороге. О Аттис! — Хризида издала слабый стон разочарования. — Подожди здесь, — крикнула она мне, исчезая в коридоре. — Или в саду, — добавила она, неопределенно махнув рукой по направлению к центру дома.
Оставив Белбона в передней, я прошел через атриум, миновал расположенный за ним широкий коридор, затем сводчатый проход под колоннадой, и наконец по неширокому лестничному пролету попал на открытый воздух и солнечный свет. Сад был квадратной формы, окруженный крытым портиком. В дальнем конце его находилась низкая платформа, похожая на сцену, поскольку за ней стояла раскрашенная стена, изображавшая вид тесно застроенного города, словно театральный задник. Перед платформой зеленела лужайка, на которой было достаточно места для нескольких рядов кресел. По всем четырем углам сада росли кипарисовые деревья, верхушки которых поднимались выше крыши. В центре сада находился маленький фонтан со статуей обнаженного Адониса. У его ног лежала бронзовая рыба, из раскрытого рта которой в бассейн текла вода. Я подошел ближе, чтобы рассмотреть мозаику, украшавшую дно бассейна. Под подернутой рябью поверхностью воды изображения дельфинов и осьминогов дрожали на мерцающем голубом фоне.
Адонис был изображен в коленопреклоненном положении — колени согнуты, руки вытянуты ладонями вверх, на поднятом лице застыло сияющее выражение. Совершенно очевидно, кому он выражает покорность, потому что на лестничном пролете, по которому я спустился к фонтану, находился высокий пьедестал, а на нем, возвышаясь над садом, стояла бронзовая статуя Венеры, еще более величественная и богато отделанная деталями, чем та, что украшала сад Клодии на Тибре. Богиня была обнажена выше талии; складки одеяния, облегавшего ее бедра, казались застывшими в дрожащем колыхании над землей. Округлости ее тела были великолепны, а раскрашенная бронза производила полное впечатление податливой плоти, но размеры самой статуи превосходили всякие пределы, были смущающе огромными, отчего статуя казалась скорее устрашающей, чем красивой. Руки богини застыли в жесте, красноречиво говорящем о нежности, причем скорее материнской, чем эротической, но все это было в странном несоответствии с ее лицом, которое сохраняло удивительно пассивное выражение, строгое в своей красоте. Немигающие глаза из лазурита глядели прямо на меня.
Пока я стоял перед фонтаном, изучая Венеру с точки зрения Адониса, до меня начали доноситься отголоски пения и музыки, которые поднимались и опадали, заглушаемые плеском фонтана, но затем внезапно усилившие громкость и увеличившие темп. Я слышал свист флейт, грохот тамбуринов и звон колокольчиков, которые сопровождались странными завываниями, совсем не похожими на обычное пение. Мне показалось, я разобрал отдельные слова, но плеск воды в фонтане не дал мне понять смысл фразы. Музыка становилась все громче, темп нарастал. Я стал смотреть на лицо Венеры. Чем дольше я глядел в ее лазуритовые глаза, тем больше мне казалось, что статуя может двигаться или говорить. Она моргнула, — или это я моргнул, — и я почувствовал внезапный толчок предчувствия. Я был не один.
Однако присоединилась ко мне не сама богиня. Голос, прозвучавший у меня за спиной, решительно принадлежал мужчине:
— Опять они за свое!
Я повернулся и увидел, что на низкой сцене стоит человек, одетый в тогу. В последний раз, когда мы с ним встречались, он был обнаженным.
— Каждый год одно и то же, — Клодий пожал плечами и состроил гримасу. — На месте Клодии я бы жаловался на такое соседство, но моя дорогая сестра, полагаю, слишком очарована галлами, чтобы лишать их удовольствия. И потом, это бывает всего раз в году.
— Что бывает раз в году?
— Праздник Великой Матери богов, конечно. Храм Кибелы находится прямо вон там, — сказал Клодий, указывая куда-то за спину. — Дом галлов примыкает к нему. За несколько дней до начала празднества они принимаются репетировать, репетировать и репетировать. Для римского уха их музыка звучит дико и негармонично, не правда ли? А пение — оно ничем не лучше обыкновенных криков. Впрочем, я бы тоже кричал, если бы мне отрезали мошонку. — Он спрыгнул со сцены на лужайку и не спеша направился ко мне. — Знаешь, это просто абсурд, но я забыл твое имя.
— Гордиан.
— Ах, да. Новый наемник Клодии — тот, что собирает улики на Марка Целия. Ну и как, много работы?
— Достаточно.
— Клодии сейчас нет дома. Ушла по какому-то делу. Привратник должен был сказать тебе. Видимо, он стареет.
— Он и правда сказал, что Клодии нет. Это Хризида предложила, чтобы я подождал здесь.
— А, понятно. Да, правильно, ведь сегодня должна была состояться эта маленькая драма в Сенийских банях. Как все прошло?
— За этим я и пришел. Чтобы рассказать обо всем Клодии.
Он уставился на меня взглядом своих зеленых глаз, сверхъестественно похожих на глаза его сестры.
— И? Что там случилось? — заметив, что я колеблюсь, он нахмурился, отчего лицо его стало непроницаемым. Он изображал мальчишеский каприз или и в самом деле рассердился? Суровое выражение нисколько не повредило его красивой внешности. — Да, понимаю, — сказал он. — Ты здесь, чтобы дать отчет Клодии, а не мне. Она говорила, что ты из числа верных людей. Таких редко встретишь в Риме в наши дни. Но у нас с
