Брат Борроме бледнел, стараясь подавить в себе возбуждавшие его ранее порывы.
Наконец Жак в последний раз набросился на Шико. Тот, видя, что мальчик нетвердо стоит на ногах, нарочно оставил, обороняясь, незащищенный просвет, чтобы Жак направил туда всю силу своего удара. Он и не преминул это сделать. Шико, резко отпарировав, вывел беднягу из равновесия так внезапно, что тот не смог устоять на ногах и упал. Шико же, неколебимый, как скала, даже не сдвинулся с места.
Брат Борроме до крови изгрыз себе пальцы.
– Вы скрыли от нас, сударь, что являетесь просто столпом фехтовального искусства.
– Он! – вскричал Горанфло, изумленный, но из вполне понятных дружеских чувств разделявший торжество приятеля. – Да он никогда не практикуется!
– Я, жалкий буржуа, – сказал Шико, – я, Робер Брике, – столп фехтовального искусства?! Ах, господин казначей!
– Однако же, сударь, – вскричал брат Борроме, – если человек владеет шпагой так, как вы, он уж наверно без конца ею работал.
– Бог ты мой, ну конечно же, сударь, – добродушно ответил Шико, – мне иногда приходилось обнажать шпагу. Но, делая это, я никогда не терял из виду одно обстоятельство.
– Какое?
– Я всегда помнил, что для человека с обнаженной шпагой в руке гордыня плохой советчик, а гнев – плохой помощник. Теперь выслушайте меня, брат Жак, – добавил он, – кисть руки у вас отличная, но с ногами и головой дело обстоит неважно. Подвижности хватает, но рассудка мало. В фехтовании имеют значение три вещи – прежде всего голова, затем руки и ноги. Первая помогает защищаться, первая и вторая вместе дают возможность победить, но, владея и головой, и рукой, и ногами, побеждаешь всегда.
– О сударь, – сказал Жак, – поупражняйтесь с братом Борроме: это же будет замечательное зрелище.
Шико хотел пренебрежительно отвергнуть это предложение, но тут ему пришла мысль, что гордец казначей, пожалуй, постарается извлечь выгоду из его отказа.
– Охотно, – сказал он, – если брат Борроме согласен, я в его распоряжении.
– Нет, сударь, – ответил казначей, – я потерплю поражение. Лучше уж сразу признать это.
– О, как он скромен, как он мил! – произнес Горанфло.
– Ты ошибаешься, – шепнул ему на ухо беспощадный Шико, – он обезумел от уязвленного тщеславия. В его возрасте, представься мне подобный случай, я на коленях молил бы о таком уроке, какой сейчас получил Жак.
Сказав это, Шико опять ссутулился, искривил ноги, исказил лицо своей неизменной гримасой и снова уселся на скамейку.
Жак пошел за ним. Восхищение оказалось у юноши сильнее, чем стыд поражения.
– Давайте мне уроки, господин Робер, – повторял он все время, – сеньор настоятель разрешит. Правда ведь, ваше преподобие?
– Да, дитя мое, – ответил Горанфло, – с удовольствием.
– Я не хочу заступать место, по праву принадлежащее вашему учителю, – сказал Шико, поклонившись Борроме.
Тогда заговорил Борроме.
– Я не единственный учитель Жака, – сказал он, – здесь обучаю фехтованию не только я. Не одному мне принадлежит честь, пусть же не я один и отвечаю за поражение.
– А кто же другой его преподаватель? – поспешно спросил Шико; он заметил, что Борроме вдруг покраснел, опасаясь, не сболтнул ли лишнего.
– Да нет, никто, – продолжал Борроме, – никто.
– Как же, – возразил Шико, – я отлично слышал, что вы сейчас сказали. Кто ваш другой учитель, Жак?
– Ну да, ну да, – вмешался Горанфло, – коротенький толстячок, которого вы мне представили, Борроме. Он иногда заходит к нам, лицо у него такое славное и пить с ним очень приятно.
– Не помню уже, как его зовут, – сказал Борроме.
Брат Эузеб, со своей блаженной физиономией и длинным поварским ножом за поясом, глупейшим образом вылез вперед.
– А я знаю, – сказал он.
Борроме стал энергично подавать ему знаки, но тот ничего не заметил.
– Это же мэтр Бюсси-Леклер, – продолжал Эузеб, – он преподавал фехтование в Брюсселе.
– Вот как! – заметил Шико. – Мэтр Бюсси-Леклер! Клянусь богом, отличная шпага!
И, произнося эти слова со всем благодушием, на какое он только был способен, Шико на лету поймал яростный взгляд, который Борроме метнул на столь неудачно проявившего услужливость Эузеба.
– Подумайте, а я и не знал, что его зовут Бюсси-Леклер, мне забыли об этом сообщить, – сказал Горанфло.
– Я не думал, что его имя может иметь для вас хоть какое-то значение, ваша милость, – сказал Борроме.
– И правда, – продолжал Шико, – один учитель фехтования или другой – не существенно, был бы он подходящим.
– И правда, не существенно, – подхватил Горанфло, – был бы он только подходящим.
С этими словами он направился к лестнице, ведшей в его покои. Монахи с восхищением взирали на своего настоятеля.
Учение было окончено.
У подножия лестницы Жак, к величайшему неудовольствию Борроме, повторил Шико свою просьбу.
Но Шико ответил:
– Преподаватель я плохой, друг мой, я сам научился, размышляя и практикуясь. Делайте, как я, ясный ум из всего извлечет пользу.
Борроме дал команду, и монахи, построившись, пошли со двора в здание монастыря.
Опираясь на руку Шико, Горанфло величественно поднялся вверх по лестнице.
– Надеюсь, – горделиво произнес он, – про этот дом все скажут, что он верно служит королю и может ему пригодиться.
– Еще бы, черт побери, – сказал Шико, – придешь к вам, достопочтенный настоятель, и чего только не увидишь!
– Все это за какой-нибудь месяц, даже меньше месяца.
– И все сделали вы?
– Я, один я, как вы сами видите, – заявил, выпячивая грудь, Горанфло.
– Да, вы сделали больше, чем можно было ожидать, друг мой, и когда я возвращусь, выполнив свою миссию…
– Ах да, правда, друг мой! Поговорим же о вашей миссии.
– Это тем более уместно, что до отъезда мне надо послать весточку или, вернее, вестника к королю.
– Вестника, дорогой друг, к королю? Вы, значит, в постоянных сношениях с королем?
– В непосредственных сношениях.
– И вы говорите, что вам нужен вестник?
– Нужен.
– Хотите кого-либо из братии? Для монастыря было бы великой честью, если бы кто-нибудь из наших братьев предстал пред очи короля.
– Разумеется.
– В вашем распоряжении будут двое из наших лучших ходоков. Но расскажите же мне, Шико, каким образом король, считавший вас умершим…
– Я ведь уже говорил вам: у меня был летаргический сон – подошло время, и я воскрес.
– И вы снова в милости?
