шпион. — Встречаются и очень даже красивые. Но дело ведь не в том, что живешь в одном доме. Можно жить и каждый день пользоваться, но не придавать этому значения. Вы же не думаете о том, что много лет спускаетесь по одной и той же лестнице, открываете одну и ту же дверь. Но любить десять лет одну женщину — это не у каждого получится. Поэтому Лоэнгрин может и к тому самому Тельрамунду относиться иначе. Вы так не думаете?
— Думаю, — магистр пожал плечами. — Я никогда не забываю просчитать все возможные ходы. Но для чего же я тебя-то здесь оставляю?
— Ну, это уж понятно! Раз понадобился старый Муталиб, то есть, простите, старый Шмуль... Видите, ведь и сам путаюсь! Словом, раз я понадобился, значит, нужен глаз да глаз!
— Вот-вот, — кивнул магистр. — И не только за герцогом. За герцогиней — прежде всего. Я назвал ее дурой, и она действительно дура, раз таскается в церковь, да еще в Гент, когда тут поблизости есть церквуха, поменьше только, в которой нагородят точно такой же ерунды. Но при этом Эльза может оказаться наблюдательной, вдруг да заметит перемены в муже. Да и замок она знает неплохо, и это может оказаться опасным. С нее ты должен глаз не спускать в первую очередь!
— И если что, то у нее тоже должна заболеть лошадка? — блестящая физиономия шпиона расползлась в улыбке. — Ну да, ну да! Лошадка понесет, слуг рядом не окажется...
— Э, нет! — сердито одернул бен-Рувима Парсифаль. — Такие фокусы Лоэнгрин тоже знает. Во всяком случае, о них слышал. Нет, тут лучше будут твои травки или что-нибудь в этом роде. Ну, за остальными, кто здесь живет, — за слугами, охранниками — ты тоже станешь приглядывать. В этом случае я пожалуй что буду спокоен.
— Я сумею угодить вашей милости! Но что делать, если опасен станет сам герцог?
Магистр бросил через плечо короткий жесткий взгляд.
— В этом случае решать буду я.
И, отвернувшись, он зашагал по стене к лестнице.
Глава 3
Помыслы и поступки
— С ума она сошла, что хочет видеть меня в такую рань? Конечно, ей и пора бы уже выжить из ума, но вроде раньше заметно не было! А вы все что же — не могли сказать, что я еще сплю?
Его величество Филипп-Август, король Франции, в гневе едва не позабыл, что сидит в своей ванне нагишом, и хотел уже вскочить во весь рост, но заметил смятение, появившееся на лицах двух молодых придворных дам. Они только что внесли в комнату одна — королевское платье, другая — поднос с кувшином вина и кубком: его величество любил, принимая ванну, выпить несколько глотков, это его освежало. Уйти дамы не успели, а теперь уже побоялись — вдруг Филипп сочтет это оскорблением? Надо же было королевскому пажу войти с неожиданным сообщением как раз сейчас!
Остальные пажи и слуги тоже растерялись: а ну как под горячую руку попадет и остальным?
— Ступайте, ступайте! И отведите ее в какую-нибудь приличную комнату, вина подайте, что ли... И скажите, что часа через два я ее с удовольствием приму.
— Через два часа? Вы два часа собираетесь сидеть в своей бочке [54], Филипп? За это время вы размокнете и расползетесь, как хлебный мякиш!
Голос, произнесший эти слова, прозвучал так спокойно и уверенно, словно женщина, без раздумий переступившая порог королевской спальни, имела на то полное право и была тут хозяйкой.
— Господи помилуй! Ваше вели... Элеонора!
За полтора года, прошедшие со дня взятия Птолемиады, французский король успел немного подзабыть об отчаянном нраве и вольных замашках английской королевы. Вот так вот, без позволения, взять и войти в его покои, будто он — пятилетний малыш, а она — его кормилица! Увидеть, что он принимает ванну и не только не исчезнуть за дверью, но еще и подойти чуть не вплотную!.. Да она и вправду выжила из ума! Хотя на вид не скажешь...
Облик Элеоноры Аквитанской, до сих пор поражавший воображение ее любимых трубадуров и менестрелей, вновь удивил французского короля. Как и все, кто давно ее знал, он привык, что королева выглядит много моложе своих лет. Но сейчас ожидал все же другого: у этой женщины, которой было теперь под семьдесят, год назад пропал любимый сын. Год неизвестности, непрерывной тревоги, а иногда и отчаяния — такие испытания состарят даже молодую женщину!
Но Элеонора совсем не выглядела убитой горем старушкой. Та же гибкая, статная фигура и легкая походка. Та же гордо вскинутая голова под венцом бронзовых волос, украшенных прозрачным, как дымка, покрывалом. Высокий чистый лоб, тонкие стрелы бровей, огромные зеленые глаза в густом рисунке морщин, твердый маленький рот и четкий мужской подбородок. И удивительное выражение — воля, властность, уверенность... Впрочем, нет, не уверенность. Вера.
Молодой она не казалась и не пыталась казаться, она вообще никогда не скрывала своего возраста. Но старость не приставала к ней, как не пристает сухая листва к первому, еще не присыпанному снегом льду — ветер сносит ее, и поверхность замерзшего озера остается чистой и гладкой, будто зеркало. Замороженная красота. Красота, которой никто так и не сумел овладеть.
Под стать была и одежда королевы. Темно-голубое платье тонкого сукна, смело обрисовавшее высокую грудь, синий с серебряным шитьем пояс, небрежно накинутый на одно плечо синий шелковый плащ. Под дымкой покрывала — золотой тонкий обруч, тонущий в массе роскошных волос. И никакой седины. Но не красит же она их?
Все эти мысли суетливо теснились в голове французского короля, пока он, испуганно вытаращив глаза, по самый подбородок окунулся в бочку, радуясь, что слуги так густо накидали в воду лепестков жасмина и листьев мяты. Его бы ничуть не смутило в такой ситуации присутствие любой знатной дамы, — даже, пожалуй,
