человека в своей тюрьме замучить — раз плюнуть. Второго такого в Сите нет.
По пути к мамаше Боннет Жак успел кое-что рассказать насчёт Убогого. Как бывший следователь Каминский заинтересовался подвалом, оборудованным под тюрьму. Зачем она извергу? Жак объяснил, что Убогий за хорошие деньги держит там людей, которые кому-то не угодили или не поделились, или слишком много знают. Говорили, что за отдельную плату Убогий охотно исполнял роль палача. Знал толк в пытках, мог и голову проломить…
В основном в тюрьму попадал народ из Сите. Но иногда к Убогому под покровом ночи привозили приличных людей из большого Парижа (тут Жак многозначительно указал пальцем куда-то вверх). Так что не прост Убогий, совсем не прост, и где-то в сферах его знают…
— Ты тоже его боишься? — спросил Каминский, неприятно удивлённый отказом Жака.
Тот пожал плечами.
— Может, и боюсь, да только дело в другом. Ты пойми, — мы оба из Сите. Между собой можем драться хоть до посинения. Но если узнают, что один сдал другого полиции или кому-то из посторонних, не жить ему больше. Ни в Сите, ни вообще. Свои же зарежут, чтобы другим стучать неповадно было. — Жак с тоской посмотрел на Каминского. — Ну, вот как я могу с тобой к нему вломиться? Дьявол, да свой. А вы с командиром мужики, что надо, но чужие… Придумай что-нибудь без меня. Я место покажу, где он живёт, и всё.
Каминский слушал Жака, сжав кулаки. Наёмник, дитя парижского дна… Ему платят — он работает. И всё. Какое ему дело до Польши, где из-за провала командира не удастся предотвратить кровавую баню? И, если разобраться, какое ему дело до самого командира, ставшего для него, Каминского, другом?..
Хотя, как говорят французы, даже самая красивая девушка может дать лишь то, что имеет. В конце концов, нельзя требовать от аборигена Сите слишком многого. Тут своя жизнь, свои порядки, свой этикет. И если нападение на Убогого в этот этикет не вписывается, что тут поделать? Штурмовать Убогого в одиночку? Но, судя по рассказу, с этим типом не так-то легко справиться. Разве что пристрелить прямо на пороге, а потом обшарить дом… Но вдруг Зых спрятал командира где-то ещё? А то и вовсе не прятал — убил и сбросил труп в Сену?..
Неожиданно в голове блеснула идея, — кажется, здравая.
— Едем ко мне, Оливье, — распорядился он, влезая в карету.
— А что мы у тебя будем делать? — удивлённо спросил Жак.
— Для начала съедим всё, что есть в доме. Потом ты останешься отдыхать до особого распоряжения, а мы с Оливье поедем в одно почтенное место, где, надеюсь, нам помогут.
Взбодрившись мыслью о давно заслуженном завтраке и отдыхе, Жак ловко вскарабкался к Оливье на козлы.
— Давай прямо и направо, — скомандовал он. — Выедем прямо на Новый мост.
Глядя на проплывающие за окном убогие дома Сите, (улочки настолько узкие, что до стен рукой подать), Каминский всё больше убеждался, что посетившая его идея вполне реальна.
Написать записку мсье Андре с просьбой о срочной встрече. Передать привратнику министерства внутренних дел. Дождавшись француза, объяснить ситуацию и попросить помощи. Скажем, пять-шесть агентов… Вместе с ними нагрянуть к Убогому, — и дай бог удачи…
Вынырнув из закоулков Сите, карета въехала на узкую набережную Сены и остановилась возле моста.
— Ну а дальше сам знаешь, куда ехать, — сказал Жак Оливье, слезая на землю, чтобы пересесть в экипаж.
И вдруг вскрикнул. Каминский, как ошпаренный, подпрыгнул на сидении.
— Что случилось? — спросил встревоженно, открывая дверцу экипажа.
Вместо ответа Жак махал руками и указывал куда-то вдаль. Присмотревшись, Каминский не поверил глазам.
— Матка бозка! — только и пробормотал поражённо, крестясь…
Судя по свече, обгоревшей лишь немного, не проспал я и часа. Можно сказать, разбудили.
Дело в том, что сплю я чутко и могу проснуться от любого шороха. Ступени же старой лестницы скрипят так, что и глухой проснётся. А поскольку Убогий при маленьком росте явно весит немало, то и ступеньки под ним звучат от души.
Да, это он собственной персоной — хозяин подземной тюрьмы, король уродов, страшный коротконогий карлик с длинными руками. В руках у него какая-то тряпка, в которой с долей фантазии можно признать потрёпанный плед. И эту тряпку он щедрым жестом бросает мне.
— На вот, закутайся. Потеплее будет.
— Благодарствую, — говорю, слегка оторопев от нежданной заботы.
Казалось бы, сделав благотворительный жест, Убогий должен удалиться. Но уходить не спешит, пристально смотрит на меня. И, не скрою, от этого взгляда мне делается неуютно.
— А ведь ещё молодой, красивый, — бормочет вдруг Убогий. — И не пожил вовсе…
В писклявом голосе звучит нескрываемое сочувствие к моей незавидной участи. Я удивлён и выжидательно молчу. Убогий наклоняется ко мне.
— Жить-то хочешь, небось? — интересуется он.
— Да я, вроде, помирать пока не собираюсь, — отвечаю настороженно.
— Никто не собирается, а только все помирают. Кто раньше, кто позже…
— Ну, пусть будет попозже.
— Это ты так хочешь. А мне твой ненавистник… ну, который тебя ко мне определил… велел так: три дня его (тебя то есть) корми-пои. А если, мол, я через три дня не приеду, прикончи и в Сену сбрось рыбам на корм. Только голову, говорит, сохрани. Как-нибудь заеду, в глаза посмотрю. — Убогий мерзко хихикает. — Выдумщик он у тебя… Заплатил наперёд, всё чин чином.
Неприятная неожиданность… Впрочем, я сам сказал Зыху, что после моего исчезновения французы найдут его через два-три дня. Вот эти самые три дня Зых и хочет выждать. Если же никто к нему не явится и про меня не спросит (а я-то знаю, что никто не явится и не спросит, — не настолько близкие отношения у нас с мсье Андре), то я его больше не интересую. Совсем…
Правда, остаётся вариант моей работы на русскую тайную службу и, говоря теоретически, ему было бы интересно расспросить меня на эту тему с той или иной степенью пристрастия. На практике же Зыху уже не до меня. Восстание на носу, и он со дня на день выезжает к полковнику Заливскому в Галицию. Поэтому надо просто ликвидировать проблему в моём лице и забыть навеки.
Хоть так, хоть этак, ничего хорошего впереди у меня нет. И вопрос, хочу ли я жить, становится до отвращения насущным… Правда, не ясно, почему его задаёт Убогий. Спрашиваю напрямик, чем вызван интерес к моей персоне.
Убогий с ответом тянет. Тусклый огонёк свечи высвечивает ужасное лицо, изуродованное шрамами. И без того не красавец, сейчас он выглядит настоящим чудовищем. И вдруг меня охватывает неясная
