лагерь и помощь.
«И Утер, — подумал Амброзий. — Брат должен был понять, что меня долго нет. Люди Вортигерна… Будут ли они искать своего императора?»
— Вортигерн… — он облизал губы. — Что, что случилось?
Солдат пожал плечами, но не обернулся. Голос его был сухим и безликим.
— Обвал. Я предупреждал нас обоих, Полу-бритт. Первый обломок упал тебе на затылок, я тебя вытащил. Вот и все.
Значит, Вортигерн спас его. В голове начало проясняться и боль в правой руке стала невыносимой.
— Шахта… — просипел он.
— Шахты больше нет, Полу-бритт. Слушай лучше. Ее завалило прямо за нами. Если б ты мог обернуться, ты бы увидел.
Шахты нет. Оловянное богатство ушло снова в недра, из которых и поманило. Всего несколько мгновений, и мечта развеялась, как утренний сон. Не первый раз в жизни центуриона и не последний. Случайной удаче доверия нет. Сейчас его больше заботила боль в руке и затылке — Амброзий попытался сжать пальцы в кулак, но не почувствовал под ними влажную землю.
— Вортигерн, — позвал он. — Где наши кони?
— Пасутся.
Амброзий приподнялся на здоровой руке.
— Отчего ты не привел нам подмогу?
— Я мог бросить тебя здесь, римлянин. Или же сразу в шахте. Научись доверять своему императору, если решил остаться со мной.
— Отвечай! — рявкнул Амброзий. Воспоминания о былой власти и силе вырвались на свободу. — Что с моей рукой, солдат! Почему я лежу под дождем! Это ты со мной сделал? Если да, обещаю, я… нет, Утер убьет тебя. Ему это будет лишь в радость!
Нынешний император островов обернулся к нему. Он хотел ударить его, это верно, это было видно по глазам, но Вортигерн сдержался и разжал свой кулак.
— Советую тебе прикусить свой грязный язык, Полу-бритт, — глухо ответил он. — Я не помчался за помощью, потому что не хотел оставлять тебя одного. Я не погрузил тебя на коня, потому что тебя нельзя было трогать, пока ты лежал без сознания. Я накрыл тебя своим старым плащом. Выходит, мать говорила мне верно — Риму не ведома благодарность.
Сейчас Риму был ведом стыд и страх, и Амброзий не знал, что было сильнее.
— Что же касается твоей руки…
Вортигерн помог центуриону опереться спиной о валун, а затем откинул промокший плащ. Амброзий взглянул на свою правую руку, и у него сжалось сердце. Вся его кисть походила искореженное смятое месиво из кожи и связок. К горлу подступила тошнота. Вортигерн снова прикрыл плащом его руку.
— Обвалом тебе задело не только голову, Полу-бритт, — проронил он. — Впрочем, на твоем месте стоит радоваться, что вообще остался в живых. Рука — не нога. Через пару дней ты спокойно сможешь ходить, хотя, вероятно, станешь калекой — меча-то тебе уже не держать.
Калека. Это слово раскатом грома звучало у Амброзия в голове. Жалкий калека, он больше не воин и не мужчина, больше не центурион и не хозяин земель в Повисе. Новый мир отверг его сразу. Он взглянул на Вортигерна. Трижды раб и разбойник смотрел на него теперь с жалостью. От гнева и боли Амброзию стало нечем дышать. Его яростный крик прорезал гнетущую тишину равнины.
— Я думаю, ты сможешь сидеть на лошади, если я привяжу тебя, — безразлично ответил солдат. — Теперь можно ехать.
— С моим братом ты никуда не поедешь, ублюдок!
Амброзия обдало холодной грязью из-под лошадиных копыт, удар грубого кулака — и Вортигерн упал рядом в лужу. Амброзий с трудом поднял голову, затем услышал знакомый звук — Утер выхватил меч из ножен.
— Я просто убью тебя, как собаку… Вставай, ты! — тот пнул узурпатора в челюсть.
— Брат!
— Потерпишь… Сперва я зарежу выскочку.
— Утер! — рявкнул Амброзий на сколько хватало сил. — Это приказ!
За все эти годы он ни разу не приказывал брату. Теперь это право ушло безвозвратно, но Утер остановился. Он стоял рядом и тяжело дышал.
— Тебя обманули, как ребенка! — Утер не отводил лезвия меча от шеи Вортигерна, лежавшего в луже. — Может позволишь мне все сделать правильно, а, умный брат? — он дернул рукой, и из небольшого пореза хлынула кровь. — Здесь и без того развелось слишком много собак…
— Утер, это сделал не он!
Слишком много злости. На Вортигерна, на тупоголового брата, на раздробленную руку, на собственные надежды.
«Да, такому, как мне, стоит оставаться калекой.»
Центурион захохотал, брат удивленно смотрел на него, пока того колотила истерика.
— Это не он, — глухо повторил Амброзий, когда смех улегся в груди. — Не он… Мы нашли шахту, там случился обвал, Вортигерн меня вытащил. Вот и все.
«Вот и все.» Он повторил слова своего нового императора. Вот и все — сухой список слов, в этом мире нет ничего действительно важного. Это был Рим настоящий.
Вортигерн встал, Утер не сводил с него глаз.
— Может, все же убьем его? Будет меньше проблем.
— Проблем будет больше, — брат никогда не блистал умом. Амброзий попробовал сесть, это ему удалось. О руке он старался не думать. — Как ты нашел нас?
Утер пожал плечами.
— Я знал, что ты пошел в лагерь ублюдка. Оттуда было несложно пойти по следу. Ты сможешь ехать?
— С твоей помощью — да.
На коне сидеть прямо он не смог, пришлось упасть лицом в лошадиную гриву. Брат примотал его парой ремней, и потуже затянул жгут на искореженной кисти.
— Амброзий!
Голос Вортигерна долетел до его слуха, но центурион уже не мог поднять голову. Боль и потеря крови напомнили о себе, он слышал узурпатора поверх тяжелого сна.
— Жду вас в Повисе через неделю. Мои люди уходят завтра.
Повис погребен под слоем земли в оловянной шахте.
— Я и мой брат едем к стене, собака, прочь с дороги, — Утер взял коня Амброзия под уздцы. — Отойди, или обещаю тебе, я распорю тебе глотку.
— Слишком храбрый вояка… — вкрадчиво проговорил солдат-император. — Сейчас я отойду, но поверь — нам будет о чем перемолвиться словом.
Больше Амброзий не слышал ни звука кроме мерного стука копыт, шума дождя и тяжелого дыхания брата. Темнота цвета касситерита наползала на его сознание с затылка и утекала через глазницы. Они выехали на проложенную дорогу.
— Утер, — проговорил он, прежде чем провалиться в оловянную тьму. — Когда мы вернемся, ты отрубишь мне руку?
— Конечно, — раздалось после молчания. — Я же твой брат.
Мир мчался вперед, как заражённая бешенством старая лошадь. Весь в мыле, дорожной пыли и пене, он оставался на месте, перебирая копытами все ту же старую грязь. Прошло девять лет. Девять стремительных лет, несколько лун, и в волосах Амброзия
