— Ты, Митя, одно пойми — торговать счас опасно — за товарами в Маньчжурию надо ехать!… И разбойник народ!… Раз!…
— Народ — сволочь. Били сколько лет и не перебили.
— А торговому человеку такая жизнь — могила. Он и… Вера!…
Дмитрий восторженно выматерился. Семен отогнал теленка, кинул ему сена и пошел.
Дмитрий постоял, поглядел на поветь с тугими светло-зелеными стогами сена… Вдруг начал проделывать, приседая, гимнастику.
Ра-аз!… Два-а!… Раз!… Два!…
После обеда Семен отозвал Алимхана за ворота, сказал:
— Ты мне, немаканай, келью срубишь? На манер святова!…
— Ни? — переспросил киргиз.
Семен плюнул, мотнул плечом и, прихрамывая, побежал догонять отца на улице.
— Я тебе тут, батя, — сказал он, — келью заказал, Алимханка, он ничего, срубит. Красить, жалко, не умет!
Калистрат Ефимыч остановился, посмотрел в сторону на радужные окна зеленоватых изб. Согласился.
— Мне, што ж, коли!… Агриппина-то замуж не сбиратся? Раз келью…
Семен подмигнул.
— Обождет. Мы ей попа подыщем. Погоди вот!… Я понимаю.
В сенях Алимхан прорубил окно, сделал двойную перегородку из плах. Дмитрий сколотил широкую постель на деревянных козлах.
Пришла в клеть Агриппина, сухая, темная, как слежалое сено. Она долго исступленно оглядывала стены, потолок.
— Баб водить будет сюды? — пренебрежительно спросила она.
Дмитрий похлопал ладонью стены, подоткнул в пазы мох и похвалил:
— Хоть Николаю-чудотворцу туда же!… Молись!
Через три дня Калистрат Ефимыч перешел в келью. Забежал, прихрамывая, Семен, мелко подергивая рукой, перекрестился и спросил беспокойно:
— Молишься, батя?…
Калистрат Ефимыч лежал на кровати, заложив жилистые руки за голову. Ответил твердым, широким голосом:
— Нет.
Семен потоптался, оглянул пол и, заметив валявшуюся щепку, сунул ее в карман.
— Добротна келья!… Хошь игумену! — И добавил досадливо: — А ты молись… Я ведь знаю — ты молишься… Без молитвы какой хрестьянин! Пыль!… А, батя, верна-а?…
Был у него просящий, мелкий, как пшено, голос. Калистрат Ефимыч посмотрел на его жесткое лицо с потрескавшимися, точно древнее дерево, губами и, отворачиваясь к стене, выговорил:
— Спать хочу.
В тот же день на сходе Дмитрий шумно и оголтело кричал мужикам:
— Каки ваши дела!… Резервный вы люд, и никаких… Листрату Ефимычу, родителю моему, виденья видятся… Всю ночь на коленах стоит! Келью срубил, молится! Обязаны за вас мы молиться? Ну? Вы как?…
И долго путано рассказывал про виденья отца. Вспомнил генералов: Радко-Дмитриева, Рузского, предателя Ренненкампфа и вставил их в видения.
За грязной дверью присутствия повис на дрожащих и желтых ветвях черемухи лиловый клочок неба.
Мужики непонятно молчали, остро глядя в двери зеленоватыми глазищами.
Агриппина, прижавшись к стене у крыльца, придушенно спросила Дмитрия:
— Настасья-то как будет, она вить безверная?…
Дмитрий, подымавшийся на крыльцо, остановился. Сильно постукивая каблуками, сказал:
— А там мы бога ей прикомандируем!…
Святой Евтихий пришел, тихий и мягкий. Возили золотые, пахнущие медом снопы овса. Пахли медом тихие, тучные лошади с зыбкими, зелеными глазами.
Мягко, осторожно мялся на камне водопад.
Пересекая дорогу, из тальников выходили на мостик и шли в горы арбы киргизов. Скот прогнали, от него до полуночи свертывала земля жирные клубы пыли. Шла орда на запад мимо деревни Талицы.
Калистрат Ефимыч у мостика глядел на киргизов.
Тревожно перекликался с арбами Алимхан. Пахло от арб верблюдами и кизяком. Лица у киргизов были беспокойные, грязные, узкие глаза боязливо оглядывались на юг.
— Куды они? — спросил Калистрат Ефимыч.
Алимхан вздохнул:
— Байна! Кыргыз байна не любит. Кыргыз хороший царя нада!
— Война?
Увешанного амулетами и звенящими бубенчиками, провезли шамана Апо.
Ревели, шумно отплевываясь, верблюды. Нежные, тонконогие, звонко пробежали мостом жеребята.
— Байна! — помолчав, сказал Алимхан. — Белый генерал байна зовет, красный генерал не хочет… Сапсем плоха!…
От водопада летели на киргизов зеленоватые брызги.
Как племя злобных рыб, пойманных в сети, билась в камнях вода. Голубое, нежное, как мех песца, стояло небо.
Катились арбы. Было их много, как птиц на перелете. Тревожно и резко скрипели они.
На возу, тесно наполненном снопами овса, ехал Дмитрий. Увидав отца, он, указывая на киргизов, крикнул:
— Киргизы-то бегут!… Они, как мыши, гарь чуют.
Калистрат Ефимыч медленно пошел домой. На крыльце сидела рябая баба с ребенком на руках.
— Чего ты? — спросил ее Калистрат Ефимыч. Баба положила ребенка на ступеньку и, поддерживая рукой живот, тяжело опустилась на колени.
Подымая худые и мокрые от слез щеки на Калистрата Ефимыча, она хрипло сказала:
— Помолись… Помират…
Калистрат Ефимыч отступил. Густо засинели глаза, быстро вышедшие из тугих, острых век.
— Кто это тебя, — сказал он жестоко, — послал?
Баба, передвигая худыми коленями под ветхой юбкой, хрипела:
— Помолись!… Бают, у те вера новая… Помолись! У дверей, упершись ладонью в косяк, стояла Фекла. Глядела она на бабу радостно.
— А ты к фершалу, — сказал Калистрат Ефимыч. — Он те и полечит. А я што?
Баба вскочила, стягивая с ребенка грязные пеленки, кричала:
— Не хошь! Другим молишься, а бедным не хошь? Ты посмотри, посмотри!…
Серое, в липкой кровяной чешуе тельце ребенка. Тыча ему под грудь пальцем, причитала:
— Сыночек ты мой, мил аи, никто тебя не пожалеет, не приголубит!… Дудонька ты моя, яровейчатая!…
С тонким, прерывающимся писком напряженно дышал ребенок. Баба, протягивая, хрипела:
— Помолись!… Тебе что? Помолись!…
Калистрат Ефимыч сказал:
— Не умею. Не молюсь.
— А ты по-своему, по-новому!…
Калистрат Ефимыч наклонился над ребенком, прочитал про себя “Отче” и сказал, отодвигая дитя:
— Неси.
Баба понесла было, но вернулась.
— А ты перекрести хоть!
— Неси, — сказал Калистрат Ефимыч и вдруг неожиданно для себя сказал радостно: — Выживет!
Баба, держа ребенка на далеко выдвинутых руках, шла слепым, срывающимся шагом к воротам.
Сторожко, подбирая юбки, пошла за ней Фекла.
В ужин Дарья принесла Калистрату Ефимычу блинов, сметаны в холодной кринке. Остановившись у стола, сказала:
— Ты, если што — калитку-то мы теперь запирать не будем.
Не понимая, спросил Калистрат Ефимыч:
— Куда мне ее?
— Мало ли… Може, и захошь… позвать Настасью!…
