— Искали? — участливо спросил Меншиков.
— С тщательностью искать возможным не представилось. Пленив посольство, казаки в ту же ночь ушли с поспешностью, ибо каюры за подмогой поехали. Нганасаны весьма воинственны и в союзе с чувонцами могли напасть и отбить. Офицеры посольства разное показывают. Одни будто зрели, яко Головин и нижние чины отпор давали, другие и вовсе не видали. Они напереди ехали. И должно, постреляли их казаки, порубили вкупе с каюрами…
— При нем указ императора Петра Ааексеевича был, — вспомнил светлейший. — Весьма важный… Ежели в руки югагирам попадет — беда…
— Не попадет, ваше высокопревосходительство, — чуть воспрял воевода. — В тундрах по пятам волчьи стаи ходят и всякую падаль подбирают.
— Неужто волки и бумагу пожрут?
— Волки-то токмо до мяса охочи. А за ними песцы и лисицы остатки догрызают. Уж потом приходят мыши и все в труху обращается.
— Мыши, сие добро. Правда, они и во дворцах бедокурят. У меня на столе бумагу погрызли и все перья поели…
— А в тундрах они и вовсе прожорливы! Кости источают в муку.
— Жаль Ивашку Головина…
— Не встал бы супротив, жив бы остался.
— Императрица Екатерина Алексеевна спросит, что я скажу? — беспомощно проговорил светлейший. — А она непеременно спросит…
— Готов наказание понести, ваше высокопревосходительство. Самое суровое! Дабы вашего прощения заслужить!
Меншиков на него поглядел и сам поразился своему благорасположению,
— Куда же тебя далее Лены-то услать? Нет покуда для тебя новых дальних землиц…
— Как откроют — поеду! А можно и в Новый Свет!
— В Новом Свете и без тебя лютости довольно, — добродушно заворчал светлейший. — Хоть бы сего князька Оскола в покое оставил. А то ведь до сих пор преследуешь, козни ему чинишь… Дал бы хоть с молодой женой натешиться, раз выкрасть сумел из-под носа твоего. Робят бы нарожать позволил…
Воевода и вовсе впал в полное замешательство, не зная, что ответить. А светлейший к сему еще добавил:
— След было бы мудрее поступать с ясачными. Люди они хоть и дики, да простодушны, с ними по-отечески надобно обходиться. Ты же их живьем волкам скармливаешь… Лютое сердце у тебя, воевода! Ступай-ка послушником в монастырь, раб Божий. Сказывают, ежели даже самые великие грешники в Страстную неделю к святой обители оборачиваются, то прощены бывают. Весь остаток жизни молись во искупление и не у меня — у Господа прошения вымаливай. И проси, чтоб душу спас твою изуверскую…
Сам же в страстной пяток, то бишь в пятницу, явился к государыне и, возражений не приемля, велел с ним вместе ехать на богомолье.
А она Великий пост не блюла, полагая, что Божьей помазаннице сие ни к чему, вела жизнь обыденную и лишь в Страстную неделю что-то с ней сотворилось — от вина отказалась, любовников не принимала, скоромного не ела! И от сих добровольных лишений уже к среде нежданно сделалась гневливой, властной, часто со злою тоскою вспоминала своего покойного мужа и во всем ему подражать старалась. Ни слова не сказавши, впервые за всю весну выехала из дворца и отправилась на верфи, взявши с собою лишь статс-даму и секретаря. И нашла, что там ни одного нового судна не заложено, а прошлые закладки на стапелях уж почернеть успели и что ныне только старые фрегаты конопатят, пробоины чинят да смолят, и то кое-как; узрела, что корабельная сосна, заготовленная еще при Петре Алексеевиче, без должного надзора посинела от сырости и плесенью взялась, пильщики, тесальщики и корабельных дел мастера тут же сеть закинули и рыбу ловят, и вообще кругом грязь, щепа, сор и полное зевотное уныние.
Наведя своей инспекцией испугу и трепету, Екатерина не угомонилась, а без ведома Меншикова приняла турецкого посла по его же прошению и такого ему наговорила, что чуть было не разрушила договор по Закавказью, с великими трудами заключенный менее года тому. И ежели бы читать и писать умела, то и войну бы затеяла, будучи возмущенной тем, что Армения до сей поры находится под турками и иранцами, — порывалась некий указ издать, дабы в помощь армянам войска из Баку послать и османцев оттуда изгнать,
Но даже не от сего светлейшего оторопь взяла; словно гром среди ясного неба грянул указ, Екатериной подписанный, — возвести Брюса в чин генерал-фельдмаршала! Дескать, за великие заслуги перед Отечеством и радение о благе государства Российского.
Кто ей сие подсказывал, неведомо — вот и попробуй оставь по болезни двор и государыню!
Пощение и воздержание действовали на императрицу дурно, и спасти ее от собственного же вздорного нрава можно было лишь в монастырских стенах, где Екатерина обыкновенно испытывала робость, совокупленную с молчаливой задумчивостью от пения церковного. Иного умысла, нежели пред пасхальное богомолье, в требовании светлейшего она не узрела, но сперва увильнуть вздумала,
— Волею Божьей, Екатерина Алексеевна, правишь ты православной империей, — смиренно напомнил ей Меншиков. — А посему след обычаям нашим воздать и светлое воскресение Господне встретить перед аналоем. Собирайся, матушка, в дорогу.
Сам же думал: если императрица замыслит на другой год весь Великий пост поститься, это же каких несуразностей и вздора наворотить может? Уж лучше ее тогда загодя отослать в Лавру…
Докладывать государыне об якутском воеводе и событиях, произошедших в тех землицах, Меншиков в такую пору и не собирался, а хотел сделать это после Пасхи, когда она разговеется и войдет в свое русло, как река после половодья. Однако отвлечь от дел государственных и привлечь к делам духовным, дабы укротить нрав Екатерины, оказалось не так-то и легко.
— Третьего дня в вечеру генерал-фельдмаршал Брюс подал мне прошение об отставке, — сообщила она, едва севши в карету. — И в нем на тебя зело жаловался. Будто ты вовсе отрекся от великих дел, Петром Алексеевичем заповеданных, и ищешь во всем своей выгоды.
Обвинение было настолько неслыханным и дерзким, что в первую минуту болезненное благодушие светлейшего вмиг перегорело, воскурившись дымком ладанным.
— Не думай, матушка, о сем, — набравшись терпеливого и смиренного спокойствия, вымолвил он. — После светлого воскресения поговорим, а в сей час молись про себя. Чай, в святую обитель направляемся, готовиться след…
Довод сей не подействовал.
— Нет уж, ты нам ответь, — потребовала она знакомым требовательным тоном мужа своего. — Я склонна верить графу, ибо покойный император, царство ему Небесное, во всем ему доверял и совета испрашивал. Поелику Яков Вилимович европейским наукам обучен и мудростью отличается.
