— Напротив, от искушений избавил. Гадание — дело бесовское. А с Брюсом след поступить так: коль уж указ издан, тому и быть. Но прошение об отставке удовлетворить надобно. И впоследствии сыск учинить о его измене. Никто упрекнуть не посмеет — напротив, узрят в сем твое благородство.
Воздержание сделало лицо Екатерины непроницаемым — ровно каменную маску наложили, — и одновременно даже короткий пост пробудил в ней подвижность ума и подозрительность.
— А скажи-ка мне, любезный друг… На что ты Петрушу возле себя держишь и на шаг не отпускаешь?
Боль из нутра перелилась в голову: столь резких оборотов Меншиков не предполагал. Но и она подобного ответа не ожидала.
— Вину свою чувствую. Грех на мне, приговор Алексею Петровичу подписал. Искупить хочу попечением о сыне его…
Долгое безмолвие ее свидетельствовало о принятии сего довода. Однако и на сем не унялась постница.
— За что ты велел якутскому воеводе в монастырь удалиться? — вспомнила она, когда впереди уж показались храмовые купола обители. — Семья у него, жена, дети еще невелики. Челобитную прислал…
— Лютость проявил сей воевода неслыханную, — дребезжащим старческим голоском отозвался светлейший. — Туземцев казнил, будто азиат. Живьем на поживу волкам бросал. По православному ли сие, матушка? Удалить след его от детей своих…
Императрица перекрестилась — то ли от богобоязненного ужаса, вызванного услышанным, то ли просто на купола с крестами.
— А капитан сей, Головин, жив ли?
— Из-за гордыни своей сгинул, матушка. Лишился он головушки забубенной, мы с тобою — мужа, верного долгу, а я еще и зятя будущего. Помолимся за помин души его… Ты уж прости, государыня, нет нужды ныне корабль ему закладывать. И освободи от обязательства Марию за него выдать…
Светлейшему показалось, Екатерина ни единому иному слову не вняла, кроме известия о гибели.
— Не рано ли схоронил его? — спросила с тягучим, медным звоном. — Имеешь ли полное тому удостоверение?
— Средь живых не объявился и средь мертвых не найден, — уклонился он от прямого ответа и речи завершить не поспел.
— Вели отыскать Головина, — приказала она. — Средь живых или мертвых, но чтоб указ Петра Алексеевича при нем был. За сие и молись ныне…
Когда Головин с Варварой добрались до заветной реки, Индигирка еще была под ледяным покровом, а в лесах лежали снега настолько великие, что, копая, с головой уйти можно, прежде чем мха достанешь. Олени искали себе пастбища на местах открытых, где снег выдуло, но и там добывали ягель с трудом великим, пробивая корки ледяные и роя норы глубокие. И чудилось, тепла скупого полунощного солнца уже не хватит, чтобы обнажить сию землю, и вешние ручьи здесь были немыслимы, тем паче листва зеленая на застывших деревцах, торчащих из снежной глыбы, а о траве и говорить нечего.
Да нагрянул непомерно теплый май, каковых в Петербурге не бывает, и в несколько дней сие волнистое белое море схлынуло, словно вода прибылая. А ручьи здесь и впрямь не побежали: калимый солнцем, снег таял сверху, в тот час испарялся да уносился с ветром, тогда как земля оставалась по зимнему стылой. Но через седьмицу и до нее дошел черед, и тогда вдруг загремели малые речки по распадкам и обнажилась мшистая твердь. А тот великий снег, что был на северных склонах, еще оставался надолго, обратившись в шершавый, будто спекшаяся соль, и ослепительно белый лед.
В одну из ветреных ночей в пустынном пространстве сего дикого края вдруг заскрежетало, глухо загремело и затрещало так, будто синеющие вдалеке плоские стены гор обрушились в одночасье—такими библейски громогласными были незнаемые звуки, сотрясалась земля. Наутро же оказалось, что это всего-то навсего вскрылась Индигирка и, налившись неведомым образом, взметнула уровень вод своих сразу на несколько сажен. Ледоход здесь тоже был неровня невскому: мерно гудящей стрежью несло целые поля со снегом, со следами зверей и людей, кострищ, санных полозьев и лыжниц. И эти мирные, оторвавшиеся от земли острова внезапно вбивало в скальное горло речного русла и на глазах, повергая в невольное трепетное очарование, ставило на пспа, вздымая саженной толщины лед выше прибрежных гор. Однако образовавшийся заслон способен был выдерживать напор воды не более четверти часа, покуда река не напитывалась силою величайшей и с грохотом рушила плотину, на минуту образуя невиданное коловращение и истирая в прах крепчайший ледяной панцирь.
Весна здесь была яркою, и преображение сей земли происходило настолько стремительно, что, просыпаясь по утрам, можно было не узнать места — еще вчера все было иначе!
Оказавшись на Индигирке, Головин прокопал снег до тверди, установил в сей яме чум и сказал себе, что ставит его в последний раз и далее с этого места никуда не пойдет, ибо и идти-то более некуда. Но сначала Варвара баню устроила, поскольку весь путь от Енисея лишь снегом обтиралась, затворившись в чуме, а головы и вовсе не мыла. Тут же Ивашка камней накалил, воды нагрел да затворил отдушину, и княжна даже попарилась голичком ивовым. Потом сидела румяной, еще влажной и волосы возле костра сушила. А он же простоволосою ее никогда не зрел, и тут сердце зашлось, дыхание перехватило от сей притягательной красы.
— Прости уж меня, Иван Арсентьевич, — повинилась. — Служанки нет, не могу волосы убрать, торчат отовсюду… Подсоби.
Он зубы стиснул и, дабы голову не потерять, проворчал про себя, ровно старик, мол, для жениха своего прихорашивается…
Варвара косу заплела, а он с трудом вместил ее в парчовый повойник, ибо после мытья волосы пышные сделались и пахли цветами, как в подземном храме пророчицы Чувы.
И в тот час на улицу выскочил, дабы остудиться, да схватил лыжу и давай новую яму копать, чтоб потом чум переставить, поскольку на старом месте после бани сыро сделалось.
И в другой раз пришлось переставлять, ибо вода в Индигирке поднялась и ночью подтопить могла, и в третий, уже от ледохода, чтоб льдиной не снесло. Причем переселялись они всякий раз спешно, со всем нехитрым имуществом, с нартами и отощавшими, ослабевшими оленями.
Это была уже четвертая, от Енисея, упряжка, добежавшая-таки до сего сурового и прекрасного места. Первую, на которой начинался зимний путь, Иван поменял у хатангских нганасан, выторговав еще и медный котел, атого оленя, что прибился, на Пясине-реке пустил на мясо, ибо от голода сам потерял силы и чуть не уморил княжну. Заполучив свежих ездовых оленей, шел на них до Оленек-реки и мог бы еще одолеть путь до самой Лены — животные попались борзые, выносливые, да угодили в наледь. Нет бы очистить им копыта, а Головину тогда еще невдомек было, что может произойти, — далее помчался. И скоро олени обезножили: вода на морозе замерзла и копыта попросту порвало до глубоких кровоточащих трещин, так что они не могли даже разгребать снег и добывать корм. Взять же иных было негде: туземцы либо ушли с реки, спасаясь от войны, либо встречали весьма недружелюбно или вовсе норовили избегать встреч. Люди народа саха каким-то неведомым образом — малицы и торбаса*, что были на путниках, по крою ничем на первый взгляд не отличались от прочих, — по виду нарты узнавали ее принадлежность нганасанам и отказывались даже продать или выменять упряжку. Диких оленей было довольно, да поди поймай и в нарте ходить научи! Посему Ивашка бил их на мясо, коего теперь было вдосталь, а иной раз и вовсе бросать приходилось, поскольку обезноженные олени едва тащили нарту с княжной.
