в Шлиссельбурге. Автор же, желая основательно объяснить, как и почему условия заключения в этой крепости, приводили к многим самоубийствам, нарисовал их картину. Таким образом, повествование, собственно, о гибели Грачевского занимают меньше половины всего текста.
Михаил Грачевский по своему темпераменту был активным революционером, буквально дышавшим революцией. Ничто не могло заставить его остановиться. Вступив на путь революции еще в первой половине 1870-х гг., он прошел через аресты, ссылку, пропаганду среди рабочих, жизнь на нелегальном положении, участие в терактах и работу в подпольных типографиях. Причем трижды пытался бежать от жандармов (третья попытка обернулась успехом) [239]. Вера Фигнер писала, что к нему «более всего приложимо название “фанатика”. Это была индивидуальность сильная, самобытная и вместе с тем замкнутая в резко очерченное русло. Его железная воля, раз поставив себе цель, преследовала его неуклонно, с упорством, которое граничило с упрямством» [240]. Грачевский судился по Процессу 17-ти (1883 г.), по которому и приговорен к смертной казни. При конфирмации приговор заменен вечной каторгой. Очевидно, человек такой натуры вряд ли мог выжить в шлиссельбургском застенке.
Описание условий содержания в Шлиссельбурге как причины ряда самоубийств тем более интересны, что и сам Панкратов, как было сказано, пытался покончить с собой в 21 января 1890 г. По официальным донесениям, Панкратов, видимо, пытался вскрыть себе вены осколком стекла от банки с лекарством, а когда это не удалось, залез на окно и опрокинулся навзничь. Попытка, к счастью, не удалась. Сам Панкратов сообщал, что причиной его угнетенного состояния и, как следствие, самоубийственной попытки стало невнимание арестантки соседней камеры, которая якобы отказалась с ним перестукиваться [241]. В воспоминаниях революционер не упоминает этот случай, однако, как будто объясняя это поведение, пишет, что в долгом одиночном заключении душа человека сильно уязвлена и «объяснить тот или другой поступок каким-либо одним мотивом невозможно. Постоянное напряжение нервов так утомляет, так сильно поражает волю, что самые спокойные люди прорывались там, где можно было бы махнуть рукой на выбившую из колеи мелочь. А то вдруг и самые рьяные протестанты переносили также обиды, на которые, казалось, мог быть только один ответ… В таких случаях все зависело от момента, от потребности душевного спокойствия или “разряжения внутренней энергии”, как у нас говорили» [242].
Обложка и титульный лист книги воспоминаний В. С. Панкратова, изданной ленинградским издательством «Былое» в 1925 г.
Установить точное время написание этой мемуарной записки невозможно. Писалась она, по всей видимости, вслед за первой публикацией в 1902 г. воспоминаний автора, так как многие речевые обороты и детали совпадают. Панкратов уточнял в предисловии к последнему изданию своих воспоминаний, что он изначально писал их в виде частных писем разным лицам и через О. Н. Флоровскую пересылал за границу. Уже редакторы «Вестника русской революции» превращали их в цельный текст. Так, может быть, публикуемый ниже отрывок написан тогда же? Внимательное ознакомление с текстом документа демонстрирует, что эти воспоминания были написаны позже. Об этом говорит приведенная в них фраза о словах другого шлиссельбуржца Юрия Богдановича: он «предсказывал в России такую катавасию, не современную, а политический переворот, коренной [подчеркнуто мной – М.Б.], он говорил, что еще 45–50 лет, больше времени в России монархия не удержится». Значит, вероятнее всего, публикуемые ниже воспоминания должны были быть написаны не позднее, чем в период первой русской революции 1905–1907 гг.
В. С. Панкратов. С Грачевским пришлось мне сидеть в [18]83 г. через 3 камеры. Рядом с ним наверху сидел Юрий Богданович [243], это был большой его приятель и близкий сотоварищ его по народническим делам. Когда Грачевский был посажен в Шлиссельбургск[ую] крепость, условия там были очень тяжелые. Первая партия туда была переведена из Алексеевского равелина в [18]84-м г., затем 2-я партия в сентябре и затем по процессу В[еры] Ник[олаевны] Фигнер [244]. Я застал всю тюрьму в сборе. Следующий привоз туда народовольцев долго не происходил [245]. Атмосфера была очень тяжелая. Я был молодой, полный сил, горячий человек. Но когда мне расковали ножные кандалы, потом ручные, затем ввели в ванную комнату и обстригли половину головы, которая была не обрита, в то время брили половину головы, а потом ввели меня в камеру, я почувствовал, что вхожу в гроб, – камера небольшая, мрачная, окно высокое с матовыми стеклами, половина камеры окрашена черной краской, вторая половина белая, – когда я увидел это, я вспомнил детское впечатление, когда я отправлялся с дядей на богомолье, там показывали гроб, в котором одна половина была окрашена в черную краску, другая – белая. Окраска камеры напоминала этот гроб. Сношений с внешним миром никаких, переписки – тоже, разговоров никаких, пение не допускалось, книги давались только священного характера, жандармы ступали тихо, как кошки, чтобы никто не слышал. Если вы вздумали стучать, открывается фортка – «чего прикажешь», «не стучать». Чувствуется, что вы действительно заживо погребены. Я был самый молодой, очень крепкий и здоровый, мне казалось, что стоит мне плечом дверь нажать и я ее сдвину с места. Настолько странно было желать хоть в мечтах выйти из этой камеры. На прогулку выводили минут на 15–20, никаких движений во время прогулки, они происходили в клетках, так что никакие особые движения не были допустимы. Бывало, жандарму покажется, что вы постучали, вас моментально убирают с прогулки в камеру. Стук тоже самое очень преследовался. Чтобы не стучали, был устроен в коридоре аппарат, который производил такой сильный шум и треск, что мешал стучать, устраивали такую молотилку, которая доводит вас до белого каления, и стук становится немыслим [246]. Кроме того, за перестукивание лишали книг, лишали прогулок, отправляли в карцер, потом убедились, что никто не боится карцера. Но когда вы выходите в коридор и идете мимо запертых дверей, то вы чувствуете, что в том или другом разделенном на клетки пространстве кто-то и духовно и физически умирает. В первое время считалось, что если дать заключенному швабру, чтобы подмести свою камеру, этим оказывается величайшая льгота. Если отрывалась пуговица от вашей куртки и берешь иглу (сделанную из корешка мяса, плававшего в супе) и сам пришиваешь ее, моментально открывается камеру, у вас выхватывают из руки куртку, и пуговицу и говорят: здесь ничего нельзя делать, должен сказать, и все будет сделано. Смотритель «Ирод» [247], свирепейший человек, который говорил: прикажут вас кормить рябчиками, буду кормить; прикажут расстрелять – расстреляю. Когда на прогулку идешь из камеры, слышишь, что в камере кашляет товарищ, или раздается невольный стон, или слышишь тяжелое дыхание, то чувствуешь, что
