– Собственной особой.
– В таком случае у меня для вас письмо от преподобного настоятеля.
– Давайте.
Шико взял письмо. Оно гласило:
«Дорогой друг мой, после того как мы расстались, я поразмыслил. Поистине, я не решаюсь предать пожирающей пасти волков, которыми кишит грешный мир, овечку, доверенную мне господом. Как вы понимаете, я говорю о нашем маленьком Жаке, который только что был принят королем и отлично выполнил ваше поручение.
Вместо Жака, который еще в слишком нежном возрасте и вдобавок нужен здесь, я посылаю вам доброго и достойного брата из нашей обители. Нравом он кроток и духом невинен: я уверен, что вы охотно примете его в качестве спутника…»
«Да, как бы не так, – подумал Шико, искоса бросив взгляд на монаха, – рассчитывай на это».
«К письму этому я прилагаю свое благословение, сожалея, что не смог дать вам его вслух.
Прощайте, дорогой друг».
– Какой прекрасный почерк! – сказал Шико, закончив чтение письма. – Пари держу, что письмо написано казначеем: какая прекрасная рука!
– Письмо действительно написал брат Борроме, – ответил Голиаф.
– В таком случае, друг мой, – продолжал Шико, любезно улыбнувшись высокому монаху, – вы можете возвратиться в аббатство!
– Я?
– Да, вы передадите его преподобию, что мои планы изменились и я предпочитаю путешествовать один.
– Как, вы не возьмете меня с собою, сударь? – спросил монах тоном, в котором к изумлению примешивалась угроза.
– Нет, друг мой, нет.
– А почему, скажите, пожалуйста?
– Потому что я должен соблюдать бережливость. Время теперь трудное, а вы, видимо, непомерно много едите.
Великан обнажил свои клыки.
– Жак ест не меньше моего.
– Да, но Жак – настоящий монах.
– А я-то что же такое?
– Вы, друг мой, ландскнехт или жандарм, что, говоря между нами, может вызвать негодование у Богоматери, к которой я послан.
– Что это вы мелете насчет ландскнехтов и жандармов? – сказал монах. – Я инок из обители святого Иакова, что вы, не видите этого по моему облачению?
– Человек в рясе не всегда монах, друг мой, – ответил Шико. – Но человек с ножом за поясом – всегда воин. Передайте это, пожалуйста, брату Борроме.
И Шико отвесил гиганту прощальный поклон, а тот направился обратно в монастырь, ворча, как прогнанный пес.
Что касается нашего путешественника, он подождал, пока тот, кто должен был стать его спутником, скрылся из вида. Когда же он исчез за воротами монастыря, Шико спрятался за живой изгородью, снял там свою куртку и под холщовую рубаху поддел уже знакомую нам тонкую кольчугу.
Кончив переодеваться, он напрямик через поле направился к Шарантонской дороге.
Вечером того же дня, когда Шико отправился в Наварру, мы снова повстречаемся в большом зале дворца Гизов, куда в прежних наших повествованиях не раз вводили читателей, мы снова повстречаемся с быстроглазым юношей, который попал в Париж на лошади Карменжа, и, как мы уже знаем, оказался не кем иным, как прекрасной дамой, явившейся на исповедь к дому Модесту Горанфло.
На этот раз она отнюдь не пыталась скрыть, кто она такая, или переодеться в мужское платье.
Госпожа де Монпансье, в изящном наряде с высоким кружевным воротником, с целым созвездием драгоценных камней в прическе по моде того времени, нетерпеливо ожидала, стоя в амбразуре окна одна, какого-то запаздывающего посетителя.
Сгущались сумерки, и герцогиня лишь с большим трудом различала ворота парадного подъезда, с которых не спускала глаз.
Наконец послышался топот копыт, и через десять минут привратник, таинственно понижая голос, доложил герцогине о прибытии монсеньера герцога Майенского.
Госпожа де Монпансье вскочила с места и устремилась навстречу брату так поспешно, что забыла даже ступать на носок правой ноги, как обычно делала, когда не хотела хромать.
– Как, брат, – сказала она, – вы одни?
– Да, сестрица, – ответил герцог, целуя руку герцогини и усаживаясь.
– Но Генрих, где же Генрих? Разве вы не знаете, что здесь его все ждут?
– Генриху, сестрица, в Париже пока еще нечего делать, но зато у него немало дел в городах Фландрии и Пикардии. Работать нам приходится медленно и скрытно: работы там много, зачем же бросать ее, ехать в Париж, где все уже устроено?
– Да, но где все расстроится, если вы не поторопитесь.
– Ну, вот еще!
– Можете, братец, говорить «вот еще!» сколько вам угодно. А я вам скажу, что все эти ваши доводы не убеждают парижских буржуа, что они хотят видеть своего Генриха Гиза, жаждут его, бредят им.
– Когда придет время, они его увидят. Разве Мейнвиль им всего этого не растолковал?
– Растолковал. Но вы ведь знаете, что его голос не то, что ваши голоса.
– Давайте, сестрица, перейдем к самому срочному. Как Сальсед?
– Умер.
– Не проговорившись?
– Не вымолвив ни слова.
– Хорошо. Как с вооружением?
– Все закончено.
– Париж?
– Разделен на шестнадцать кварталов.
– И в каждом квартале назначенный вами начальник?
– Да.
– Ну, так будем спокойно ждать, хвала господу. Это я и скажу нашим славным буржуа.
– Они не станут слушать.
– Вот еще!
– Говорю вам, в них точно бес вселился.
– Милая сестрица, вы сами так нетерпеливы, что и другим склонны приписывать излишнюю торопливость.
– Что ж, вы меня за это упрекаете?
– Боже сохрани! Но надо выполнять то, что считает нужным брат Генрих. Ну а он не хочет никаких поспешных действии.
– Что ж тогда делать? – нетерпеливо спросила герцогиня.
– А что-нибудь действительно вынуждает нас торопиться?
– Да все, если хотите.
– С чего же, по-вашему, начать?
– Надо захватить короля.
– Это у вас навязчивая идея. Не скажу, чтобы она была плоха, если бы ее можно было осуществить. Но задумать и выполнить – две разные вещи. Припомните-ка, сколько раз уже наши попытки проваливались.
– Времена изменились. Короля теперь некому защищать.
– Да, кроме швейцарцев, шотландцев, французских гвардейцев.
– Послушайте, брат, в любое время я, я сама покажу вам, как он едет по большой дороге в сопровождении всего двух слуг.
– Сто раз мне это говорили, но ни разу я этого не видел.
– Так увидите, если пробудете в Париже хотя бы три дня.
– Какой-нибудь новый замысел!
– Вы хотите сказать – новый план?
