Гильдейских дел мастера из Гента, Ипра и Брюгге напряглись и подобрались, глядя, как летят на них рыцари. Подбадриваемые криками своих старшин и командиров, среди которых были и сыновья их брошенного в темницу конта,[31] они размахивали длинными копьями и дубинками, многие из которых были окованы железом или оббиты гвоздями. Стиснув зубы, они с шумом выдыхали воздух, нагнетая боевую ярость, и выплевывали обрывки молитв. Глаза суживались в свирепом прищуре. Ноги дрожали, и у многих непроизвольно опорожнялись мочевые пузыри. Однако, когда на них накатилась огромная волна рыцарей, передние ряды копейщиков с ревом качнулись вперед.
Французская кавалерия врезалась в ряды фламандцев, но, поскольку она не успела обрести должного разгона, удар, хотя и жестокий, оказался отнюдь не сокрушительным. В первые же мгновения погибли многие гильдейцы, лица, груди и шеи которых пронзали наконечники копий, а ребра и черепа сокрушали копыта рыцарских коней. Люди с криками валились наземь, чувствуя, как вываливаются наружу кишки из вспоротого живота, а почва под ногами превращается в месиво из крови и грязи. Но фламандцы были не единственными, кого смерть выдергивала из боевых порядков. В хаосе жестокой схватки из седел вылетели и многие рыцари, кони которых были поражены пиками в глаза или глотку, и жалобное ржание животных смешивалось с воплями всадников, которые валились прямо на ощетинившиеся сталью ряды обороняющихся.
После того как передовая шеренга встретила французов копьями, те, кто стоял за ними, ринулись на рыцарей с дубинками. Латные шлемы не могли выдерживать удары этого жуткого двуручного оружия, и окованные железом палицы крушили черепа и ломали челюсти, а пики и крючья впивались в гамбезоны и кольчуги, в клочья разрывая плоть под ними. Гильдейцы не гнушались применять свое оружие и против лошадей. Эффект получился ужасающий, и гордые животные превращались в бесформенную массу переломанных костей, мяса и шкуры. Одна лошадь, отсеченная голова которой повисла на перерубленной шее, врезалась в толпу и проскакала еще несколько ярдов, прежде чем упасть.
Очень быстро болотистая равнина превратилась в предательское месиво из мертвых и умирающих, не оставляя французам места для маневра. Фламандцы атаковали непрерывно, не давая своим врагам возможности отступить. Те же из рыцарей, кто сумел вырваться из кровавого побоища, не зная дороги, с разбегу влетали на своих конях в топкие бочажки и болотца. Другие, будучи не в состоянии выбраться из слитной массы людей и лошадей, валились в глубокую, заполненную водой канаву за их спинами, и тяжелые доспехи вместе с конями тут же тянули их на дно.
Подогреваемые приказами своих командиров, ощутив в воздухе запах близкой победы, фламандцы усилили натиск. На место павших бойцов вставали новые, смыкая ряды. Измученные и окровавленные, обессилевшие от ран, они отказывались сдаваться. Французы оккупировали их страну, и за эти годы всем им довелось сполна испытать на себе жестокость людей короля. И теперь их ярость получила выход, заставляя сражаться за пределами человеческих сил и выносливости. Каждый сокрушительный удар дубины и укол пики, вырывающей клочья плоти, валил наземь очередного рыцаря. Пощады не давали никому. Пленных не брали.
В самой гуще схватки граф Роберт д’Артуа, давно лишившийся коня и окровавленный, оказался в полном окружении. Отшвырнув в сторону меч и сорвав с головы шлем, он поднял руки, показывая, что сдается. Он понимал, что с ним покончено. Он ожидал, что сейчас его возьмут в плен, и на его залитом потом и кровью лице отразилось невероятное удивление за миг до того, как один из мятежников лихим ударом снес ему голову с плеч, а другой с размаху пробил ему горло копьем. Видя, что их предводитель рухнул, заливая накидку фонтаном крови, уцелевшие французские дворяне начали покидать поле боя. Тех, кто сумел пересечь болотистую равнину и добраться до своих пехотинцев и лучников, которые тоже начали разбегаться, яростно преследовали фламандские мастеровые.
Меньше чем за час ткачи и сукновалы из городков Фландрии подчистую вырубили весь цвет французского рыцарства. В сражении погибло больше тысячи лучших людей короля, а равнина вокруг Кортрейка пропиталась кровью, в которой плавали золотые рыцарские шпоры.
Пикардия, Франция 1302 год
Джон Баллиол разглядывал лежащие перед ним карты и письма, упершись обеими руками в край стола. Легкий ветерок, влетавший в раскрытое окно, загибал углы и ворошил тяжелые свитки пергамента. За окном долина Соммы мирно дремала в лучах полуденного солнца. Овцы укрылись в тени под деревьями, ища спасения от жары.
Баллиол поднял голову. Из раздумья его вывели доносящиеся со двора голоса слуг, развешивающих разноцветные флажки и баннеры. Сегодня вечером он устраивал пир для своих вассалов из пикардийских поместий, чтобы приказать им присоединиться к французскому войску, которое поведет в Шотландию. Эдварда, своего сына и наследника, он поставил во главе одного из отрядов, с удовлетворением отметив, что молодой человек горит желанием ринуться в бой. Большой зал утопал в роскошном убранстве, меню поражало разнообразием блюд, вином не побрезговал бы сам король — словом, все было готово в самом лучшем виде. Все, за исключением армии.
Вот уже несколько недель он не получал никаких известий о подкреплениях, которые пообещал ему король. Баллиол знал, что Филипп занят наведением порядка во Фландрии. Он говорил себе, что как только король подавит мятеж, то непременно обратит свои взоры на Шотландию, но подобные рассуждения не могли умерить его нетерпение. И гнетущая жара лишь усиливала его раздражение.
На картах перед ним лежало его королевство, границы которого его нога не переступала вот уже шесть лет. Письма, на большинстве которых красовалась печать его зятя лорда Баденоха, были преисполнены надежды и извещали его о том, что бароны Шотландии ждут его возвращения, готовые оказать ему полную поддержку. Баллиол прибыл во Францию сломленным человеком, униженным горечью поражения и заточением в неволю. Но за последний год эти послания Комина и обещания короля произвели в нем небывалые перемены. Загладив трещины в его вере, они сделали его самим собой. Он был готов отправиться домой, желая вновь завоевать уважение и вернуть себе достоинство, потребовать обратно престол для себя и своего сына.
Отворилась дверь, и на пороге появился управляющий.
— Милорд, к западным воротам приближаются всадники.
Баллиол с раздражением нахмурился.
— Кажется, я приказал вам самому заняться гостями, Пьер. Не обязательно докладывать мне о каждом прибывающем. Я увижу их всех нынче вечером.
