на коне, или есть в седле, или ехать задом наперед. И скакуны имелись поблизости, паслись, стреноженные, не подозревая о войне и о неубранных полях. Им бы тоже хотелось скинуть путы, пуститься галопом по жнивью, обжечь копыта ледяной водой далекого ручья и взлететь на пригорок с диким ржанием, мол, гляди, солнце, глядите, птицы, я победитель. Джигиты от нечего делать гарцевали по насыпи, красовались друг перед другом, старик-пастух не обращал на шалости внимания, и командиры тоже. Все понимали, что ожидание стало невыносимым.
– Ну что, поедем мы когда-нибудь немца бить или тут будем до зимы сидеть? – бурчали те, кто постарше, кому можно.
– Успеешь еще под землю лечь, не торопись, – отзывался пухлый желтолицый сержант и в который раз бежал на телеграф проверить, не прибыла ли долгожданная разнарядка их эшелону.
Айбар лежал прямо на земле, прячась под вагоном. Рядом примостился Кудрат, тоже из акмолинских.
– Хочешь карта? [74] На, держи. А то орыстар [75]такое не едят, а я много привез, жалко, если испортится.
– Откуда привез? – Айбар взял из развернутой тряпицы тонкий лоскут внутреннего конского жира из толстой кишки, положил в рот. – М-м-м, вкуснотища!
– Я третьего дня за ночь до аула доскакал, в бане помылся, в поле подсобил, жену помял и назад.
– Ух ты! Вот и мне бы…
– А ты не трусь. Никто не заметит.
– Я заметил, – не согласился Айбар.
– Ну и что? Все равно без дела лежим, – гнул свое Кудрат.
– А… это не возбраняется?
– Нет, конечно. Какой резон от нашего лежания? А так хоть денек в поле, пока зерно…
– Да, пока погода стоит… пока зерно…
Айбар и сам думал быстренько наведаться домой, пока волокитилась отправка, а желтолицый сержант не гневался, а лишь озабоченно сводил брови. Жратвы привезти бы, а то на одной каше голодновато, и теплых подстилок из кошмы, ведь лето не бесконечное. Еще в ауле помочь бы, а то там одно старичье да бабье берут на штык урожай. И малыша Нурали покачать на коленках, рассказать прибаутку, загибая розовые пальчики с ямочками – про каждый отдельно. И мать успокоить, пусть увидит его еще раз здоровым и веселым. И конечно, обнять разок свою Ак-Ерке, свою ненаглядную Кобелек, зарыться носом в ее волосы, поласкать податливые груди, погладить шелковый живот, прошептать, что он любит ее, что она – его судьба, от нее одной зависело, быть ли ему счастливым, с ней связано все будущее.
К вечеру горизонт потемнел. Если разразится непогода, они точно еще неделю будут лежать, бездельничая. А может, и месяц. От таких предчувствий зачесались руки и заныло внизу живота. Эх, лежать бы дома, чтобы за окном пела метель, а в печи пританцовывали сухие поленья, и чтобы рядом не потный, разящий чесноком Кудрат, а нежная Ак-Ерке! Вдруг у них случится еще один ребенок? Именно сейчас! Айбар аж подпрыгнул, больно стукнувшись загривком о вагонную перекладину. Сверхурочная супружеская ночь может подарить не только облегчение и опьянение, но и маленькую дочку. Он вернется с победой пред ее родами. Или даже его встретит жена с младенцем на руках, если воевать придется подольше. А если фронтовая канитель совсем надолго затянется, то малышка будет уже сидеть и агукать. Или даже ползать. Нет, так долго война не может продлиться.
В голове Айбара все уже случилось: он поехал домой, потешил мужское, Ак-Ерке забеременела и родила дочку. Осталось только подобрать имя. Теперь он уже не мог оставаться под вагоном, прятаться от зноя в пыли и полынной трухе. Запланированное должно осуществиться, иначе – никак, иначе – как будто у него похитили эту ночь – заслуженную, которая ему полагалась по предопределению свыше. Не зря же судьба периодически стучала ему бревном по голове. Снова мимо протелепал желтолицый сержант, ни на кого не посмотрев. Точно, скоро не двинутся. Можно не два денька побыть, а все пять, чтобы его Кобелек уж наверняка забеременела. Почему он раньше не требовал от нее нового ребенка? Почему дозволил кормить грудью старшего до трех лет? Ведь знал, что, пока сочится сладкое молоко, кровь не придет. А потом почему соглашался выплескивать семя на овечью шерсть? Эх, дурак! Надо срочно все исправить. Не зря судьба навела его на эти благостные мысли, теперь-то все образуется. Нытье внизу живота стало невыносимым, плоть встала, заставив покраснеть. Ой-бой, хоть бы товарищи не заметили, засмеют.
Но бойцы отложенного на потом подкрепления вовсе не обращали внимания на Айбара и его вспучившиеся штаны. У каждого находились похожие мысли об оставленных дома женах и детях, о скотине, которая станет зимой выть от голода и околевать, глядя остекленевшими глазами в щелястый потолок скотника. Один сочинял письма, другой – стихи. Разлука – лучший катализатор для романтических чувств.
Глядя на всеобщую атмосферу сонной покорности, Айбар решился.
– Пройдусь до деревни, может, семечек куплю, – бросил он желтолицему сержанту и размашисто зашагал через поле.
Лошади подыскались легко, стоило только предложить за их наем буханку белого заводского хлеба, две пайки табака и полфунта сахару. Такие товары приравнивались в деревне к деликатесам, а табуны у казахов во все времена не переводились. Справные, откормленные жеребцы понесли его по родным тугаям, распугивая степных тушканчиков и радуясь спадающей с облаков вечерней прохладе. Скоро растворились в сумерках звуки железнодорожной станции, редкий рык заплутавшего трактора и позвякивание коровьих колокольцев. Он скакал к своей Ак-Ерке, смелый, как первородный батыр Великой степи, как удалой Козы-Корпеш [76] или отважный Тулеген [77]. Он рассекал плотный, напитанный травным духом воздух, и хрусткая до первой стирки гимнастерка незримо превращалась в шелковый чапан, в каких щеголяли бесчисленные мергены [78] победоносных чингисханских туменов [79]. В зарослях за рекой совсем стемнело, теперь он казался себе лазутчиком, что пробирался к ставке хана с важным донесением: чем быстрее доберется, тем больше сарбазов [80] останется в седлах, тем меньше их заберет строгая старуха с косой. Он скакал к своей Кобелек, и ветер пел в ушах знаменитую песню про любовь, сложенную великим Абаем [81]верной подруге Айгерим [82]. Короткий привал требовался больше лошадям, чем всаднику. Айбар переседлал коней и снова вскочил в стремена. Скорее к ней, вслед за душой, которая обгоняла скакунов, как бы они ни старались.
В Вишневку он прискакал затемно. Перед зарей немного поспал, дал отдых коням. Мать удивилась и обрадовалась:
– Тебя отпустили, балам? Насовсем?
– Нет, анам, я в отпуск.
– Ой-бай, баурсаки надо поставить, бешпармак [83] накатать. А у нас уборка, – засуетилась она.
