class="p1">– Да я же еще и повоевать не успел. К чему хлопоты? Я сейчас переоденусь и в поле с вами пойду. Нельзя ни одного денечка терять.
Привычный трудовой день выбил из головы все мысли про войну. Как будто не было эшелона на путях, желтолицего, озабоченного задержкой сержанта и башибузука Кудрата с запахом конского сала, пота и чеснока. Как будто завтра снова в поле, а не на войну, не на смерть. Впервые он подумал о фронте в связке со смертью. Ведь он может и не вернуться. Тогда тем более нужно оставить побольше детей, погуще навтыкать среди человеков отростки его семени, его рода. Ак-Ерке положительно должна забеременеть этой ночью. В крайнем случае, он согласен на второго сына. И никак иначе.
Вечером женщины пошли топить маленькую баньку, долго мылись, а отец играл с сыном, сюсюкал считалочку про басбармак, балан уйрек, ортан терек, шылдыр шумек, титтай бобек [84]. Нурали, осоловевший от целого дня важных малышачьих хлопот, норовил задремать на руках. Тугие щеки свисали наливными грушами, маленький ротик собрался нераспустившимся бутончиком. Материнские ресницы – крылья бабочки – трепетали испуганными концами, как будто злой волшебник хотел отогнать сказочные сладкие сны. Как у него мог родиться такой красавчик? Любовался бы, глаз не отводил. Хоть картинки с него пиши. Эх.
Хорошо бы сфотографироваться на память, один Аллах знает, удастся ли еще свидеться.
Когда распаренные, пахнущие терпким можжевеловым духом Рахима и Ак-Ерке вернулись в дом, мужчины – малый и большой – крепко спали на расстеленной на полу корпе, прижавшись друг к дружке. Мать осторожно взяла малыша, сняла грязную рубашонку и положила голенького к себе под бок. Муж остался на полу.
Утренняя заря разбудила Айбара простывшим за ночь, твердым и неудобным полом. За окном серело, скоро в поле. Как он мог проспать самую главную ночь? Не просто ночь, а долгожданный пир, где яства сводят вкусивших с ума, ночь, когда следовало зачать ребенка – дитя любви, возможно, последний подарок завтрашнего фронтовика? Он ополоснулся колодезной водой и присел на завалинке. На парадной, раскрашенной золотом и пурпуром колеснице на небо въезжало солнце. Придется остаться еще на один день. Он поскачет назад не сегодня, а завтра вечером. Приготовленные под супружеским покрывалом блюда не скиснут и не заветрятся.
Вечер подарил все, что обещал: кислый квас соседки Варвары-татешки, разваливавшиеся в руках шелпеки [85] с джусаем, приятную ломоту в спине. Рахима все не ложилась, а приступать к главному блюду при ней не выходило.
– Пойдем прогуляемся к лесу. – Айбар потянул за руку свою Кобелек, шепнул на ухо: – Прихвати корпе.
Она шикнула:
– Ой-бай, стыдно же! – но послушалась.
В ивовых зарослях под музыку не знавшего устали Ишима он наконец-то отдал супруге все, что копилось в солдатском теле. Над ними деликатно квохтал филин, наверное, попросту завидовал. В камышах дважды вскрикнула горластая выпь. Синяя прозрачная темнота причесала покосившиеся плетни и залатанные чем попало крыши. Село казалось пасторальной картинкой, впрыгнувшей на минутку в окно поезда. В больших влажных глазах Ак-Ерке отражались звезды и надежда. Что-то шуршало в уставшем за долгое лето лесу, кто-то с сожалением и вздохами пробирался вглубь, к волкам и шакалам. Может быть, их несытое счастье?
Они вернулись под крышу за полночь, Рахима спала, обняв Нурали. Айбар не мог уснуть. Он старался запомнить каждый завиток волос любимой, выслушать от начала и до конца каждый ее вздох. От долгого лежания в чреслах снова заворочался зуд. Надо возместить вчерашний прокол. Он потянул на себя белую атласную руку, положил на пах, сладко зажмурился. В тишине спящего домика скоро раздалось довольное кряхтенье и опасливый шепот.
Утром Айбар вскочил пораньше, наколол дров, натаскал воды. Потом снова все вместе отправились в поле. Вечером он запряг отъевшихся и отоспавшихся за три дня коней и пустил их вскачь назад, к Акмолинску, к солдатскому эшелону, к войне.
– Солдат Байкулаков, ты где пропадал, сволочь?! – набросился на него желтолицый сержант.
– Так… вы же… того-самого… все равно стоите на месте… – Айбар растерялся, он считал, что всем понятны его мотивы и слова про военную дисциплину – это не всерьез, это просто положенная дань военному времени.
– Дезертир! – выплюнул сержант. – Сдать ремень и сапоги. На гауптвахту его!
Подошли двое в другой форме, не такой, как у новобранцев. Они и двигались не так, и смотрели иначе. Свинцовые пальцы схватили его, стянули ремень, повели вдоль насыпи. Шли долго. Он пытался заговорить, но вместо ответа получал только тычки в спину.
Станция находилась примерно в двух верстах от состава. Она походила на муравейник. Эвакуированные и солдаты, горожане и колхозники – все спешили, причитали, матерились, у всех на лицах застыло озабоченное, страдальческое выражение – одинаковое, одно на всех. Айбара втолкнули в сарай не больше рядового курятника. За табуреткой, заменявшей стол, сидел на ящике сухопарый военный с глубокими прорезями продольных морщин вдоль красивого прямого носа. Он был бледен, перо в руке дрожало.
– В от, товарищ комиссар, дезертира привели, – отрапортовал один из конвоиров.
– А, сука, расстрелять.
– Слушаюсь. – В голосе проводника ничего не изменилось, не дрогнуло.
Айбар затрясся. Хотел заголосить, оправдаться, вымолить прощение, но из горла выползал только сип.
– Стойте, не надо расстреливать. Потом не оберешься… – Комиссар покрутил над головой пальцем, видимо, подразумевая вышестоящее руководство. – Под трибунал.
Изюм навалили горами, утрамбовали и присыпали еще сверху. Справа синий, приторно сладкий, с черносливовой отдушкой, мягкий, слева – янтарно-желтый, попрочнее, но покислее. Он лучше освежает, такой хорошо запивать чаем. А дальше начиналось волшебство – настоящий урюк, засушенные солнышки в абрикосовой кожице, расфасованный в наперстки мед. Курага лежала устойчивыми уступами, как павлиний хвост, а фундук едва держался друг за дружку, того и гляди сверзится с хлипкого прилавка в грязь, под ноги. Горы сушеных сладостей громоздились таким бугром, что продавца не разглядеть. Эх, дурачина этот приказчик! Стащат ведь у него товар, как пить дать, стащат. Хоть по горстке, хоть по штучке. Кто ж поленится попробовать такое баловство, раз оно само катится с крутой насыпи? В этот миг одна, вторая, третья, десятая, тридцатая чернильно-глянцевые кишмишины проворно побежали по сладкому склону, запрыгали, подхватывая на ходу все новых и новых подружек. Сенцов дернулся, чтобы поймать их, и проснулся.
Он не сразу понял, где спит, как здесь оказался. Вроде бы только что приценивался к изюму и кураге в новой лавочке на Курской ярмарке, а тут же пахнуло морозцем с остывших за ночь сеней, заквохтала
