— А как он вздыхает, как дрожит, но боится коснуться, моя пушистая прелесть. Как маленький ребенок в лавке со сладостями или безбородый юноша, который грызет ногти, не решаясь войти в дом терпимости, а ведь он так красив, силен — как ни один из мужчин. Он…
— Проклятье, — рычу я. — К черту твоего Якуб-бека! Иди сюда!
Я обнял ее, положив одну руку на грудь, другую на живот и грубо притянул к себе. Она не сопротивлялась; запрокинув голову, девушка смотрела на меня своими миндалевидными очами, губы ее приоткрылись. Я затрепетал, слившись с ней в поцелуе и, стянув с ее плеч халат, обхватил остроконечные груди ладонями. Мгновение Шелк страстно прижималась ко мне, потом высвободилась и бережно оттолкнула котенка ногой.
— Иди-ка, поищи себе мышку, маленькая ленивица. Или ты намерена целый день изводить хозяйку пустой болтовней?
Потом она повернулась ко мне, резким толчком в грудь повалила на спину и запрыгнула сверху, пробегая язычком по моим губам, потом векам, щекам и уху. Я сжал ее, стеная от вожделения, Шелк же избавилась от халата и принялась проворно развязывать мой кушак. И только начали мы страстное слияние, как это чертов котенок запрыгивает мне на голову. Дочь Ко Дали остановилась, подняла взгляд и напустилась на зверька.
— Неужто тебе нечем заняться? Фу, маленькая самовлюбленная проныра! Почему не может твоя хозяйка испытать миг удовольствия с этим английским — ведь такого у нее никогда не было прежде? — И они замурчали одновременно, приводя меня в бешенство — никогда еще я не подвергался такому унижению.
— Я расскажу тебе обо всем позже, — говорит она, что не так-то привычно слышать, когда предаешься утехам.
— С какой стати ты будешь рассказывать все этой треклятой кошке! — ору я, отстраняясь. — Черт побери, если тебе надо с кем-то болтать, говори со мной!
— О, — заявляет она, усаживаясь обратно. — Ты, как китайцы, — любишь вести разговор по ходу? Тогда вот тебе тема, — эта девчонка резким движением скидывает свой тюрбан, под которым оказалась, бритая, как у буддийского монаха, лысина, и озорно смотрит на меня.
— Боже правый! — хриплю я. — Ты же лысая!
— А ты не знал? Таков мой обет. Но разве это делает меня, — и она волнующее шевельнула тазом, — менее желанной?
— Боже, нет! — рычу я и набрасываюсь на нее с новой силой. Но каждый раз, стоило мне подойти к порогу, она останавливалась, дразня котенка, продолжавшего с мяуканьем бродить вокруг нас; я же почти сходил с ума, чувствуя, как это обнаженное алебастровое тело трется о мой клюз, как говорят моряки, но будучи не в силах предпринять что-либо, пока она, наговорившись, не вернется опять к делу. А один раз она вообще едва не выбила меня из колеи совершенно, когда, остановившись, подняла голову и закричала: «Якуб!» Я издал дикий вопль и подпрыгнул, едва не столкнув ее в фонтан, но, посмотрев на арку, никого не увидел. И прежде чем я успел выговорить ей или открутить башку, она уже снова оседлала меня, полуприкрыв глаза и сладострастно вздыхая, и на этот раз — вот чудо, все без помех дошло до завершения, пока мы, истомленно переводя дух, не свалились в объятия друг друга. А котенок был тут как тут, сердито мурча мне прямо в ухо.
Теперь я был слишком пресыщен, чтобы беспокоиться. Какой бы острой на язык и ловкой на поддевку ни являлась эта чертовка, дочери Ко Дали явно нечему было учиться по части ублажения парней, и к одним из приятнейших воспоминаний моей жизни относится картина, как я лежу, совершенно истомленный, в тени маленького сада, слыша шепот листвы и глядя, как она надевает халат и тюрбан, довольная, как котенок, которого девушка снова подхватила на руки и прижала к щеке. (Если бы мои знакомые английские вдовушки могли догадаться, что мне представляется, когда я вижу их играющимися в гостиной со своими жирными полосатыми табби! «Ах, генерал Флэшмен опять задремал, бедный старикан. Каким довольным он выглядит. Чш-ш-ш!»)
Шелк встала и вышла, вернувшись через минуту с маленьким подносом с двумя кубками шербета и двумя большими пиалами кефира — самое то после жаркой схватки, когда ты испытываешь покой и умиротворение, и гадаешь лениво: смыться, что ли, пока не вернулся хозяин дома, или послать его к дьяволу? Да и кефир был хорош — на редкость сладкий, с мускусным ароматом, не знакомым мне прежде; и пока я с аппетитом потягивал его, дочь Ко Дали пристально следила за мной своими загадочными темными очами и нашептывала на ушко котенку:
— Не думаешь ли ты, что хозяйка забыла свою любимицу? Ах, не сердись — я же не выговариваю тебе, когда ты возвращаешься с поцарапанными ушами и всклокоченной шерстью? Разве мучаю я тебе расспросами? А? Ах, бесстыдница — этим совсем невежливо интересоваться в его присутствии. А кроме того, вдруг какая-нибудь вредная птичка подслушает и расскажет… что тогда? Что тогда станется со мной и с Якуб-беком — и сладкими мечтами заполучить когда-нибудь трон Кашгара? То-то же. А как же наш прекрасный англичанин? Нам придется плохо, если кое о чем станет известно, но ему-то будет хуже всех…
— Отличный кефир, — говорю я, допивая последние капли. — Еще есть?
Она плеснула мне еще порцию и продолжила разговор с кошкой, заботливо следя, чтобы я все слышал.
— Зачем же тогда мы разрешили ему любить нас? Ах, какой вопрос! Из-за его красивого тела и приятного лица, полагаешь, или ради ожидаемого великого baz-baz? [120] Ах, моя лохматая распутница, и тебе не совестно? А может, потому что он боится, а нам, женщинам, ведомо: ничто не способно унять мужской страх, как страсть и утехи прекрасной возлюбленной? Да, это старая мудрость — еще поэт Фирдоуси [121] сказал: «Жизнь в тени смерти суть сладкое забытье».
— Все это чепуха, прекрасная возлюбленная, — говорю я, облизываясь. — Поэт Флэшмен сказал, что хорошие скачки не нуждаются в философских вывертах. Ты — просто маленькая похотливая девчонка, юная моя Шелк, вот и все. Ну же, оставь на минуту это животное и давай поцелуемся.
— Тебе нравится кефир? — спрашивает она.
— К черту кефир, — отвечаю я, отставляя чашку. — Подожди-ка минутку, и я тебе покажу что к чему.
Шелк гладила кошечку, глядя на меня задумчивым взором.
— А если Якуб вернется?
— И его к черту. Иди же ко мне.
Но она ускользнула на безопасное расстояние и застыла — гибкая и грациозная, баюкая котенка и нашептывая ему.
— Ты была права, любопытная маленькая пантера, — и ты, и Фирдоуси. Он сделался теперь гораздо храбрее — а как он силен, со своими могучими руками и бедрами, — как черный джинн из сказки про Синдбада-морехода. Нам, хрупким маленьким женщинам, небезопасно находиться в его обществе. Он может причинить нам вред, — и с насмешливой улыбкой Шелк, прежде чем я успел задержать ее, ретировалась за фонтан. — Скажи-ка, английский, — обращается она ко мне, обернувшись, но не останавливаясь. — Слышал ли ты — человек, говорящий по-персидски и знающий наши обычаи, — историю про Старца Горы?
— Нет, черт возьми, никогда, — говорю. — Вернись-ка и расскажи мне про него.
— После полуночи, когда сделаем нашу работу, — ехидно отвечает она. — Быть может, тогда расскажу.
— Но я хочу узнать немедленно.
— Будь доволен и так, — говорит она. — Ты стал совсем другим человеком по сравнению с тем перепуганным малым, что пришел сюда в поисках Якуба час назад. Помни персидскую пословицу: «Слизывай мед, чужестранец, и не задавай вопросов».
С этими словами она исчезла, оставив меня глупо ухмыляться ей вслед, со смехом проклиная ее извращенный нрав. Но должен признаться, Шелк была права. Не знаю почему, но я чувствовал себя мужественным и исполненным веселья, и даже думать забыл про свои страхи и сомнения. Теперь я знал: ничто так не приводит мужчину в форму, как проворная девчонка, на что явно и намекал этот тип — Фирдоуси. Неглупые они парни, эти персидские поэты. Мне даже трудно было подобрать лучший эпитет к своим ощущениям — по сути, совсем другой человек, как она и сказала.
