И в тот год недолго терпели команы-беднота. Едва только посыпал второй снег, команы пришли на двор к Бунчуку-Кумаю и просили его призвать доблестное всадничество на волчью охоту. Быстро договорились половцы со своим ханом; снег же сыпал так густо, что и за короткое время беседы успел покрыть плечи людей толстым рыхлым слоем. Это был хороший знак. Половцы порадовались ему – ведь по глубокому снегу легче будет настичь волка, не так он быстр в снегу, как на голой земле, и совсем не верток.
Бунчук-Кумай сказал половцам, чтобы назавтра собирались.
Недолги сборы комана-бедняка: надеть на босые ноги чувяки из кожи – это вместо коня, вырвать из плетня подходящую дубинку и вскинуть ее на правое плечо, а на левое плечо набросить крепкий аркан, да свистнуть косматую собаку. Именно косматую – потому что каждый половец знает, что собака с длинной шерстью в схватке ловка, в беге стремительна, а в служении хозяину не ласкова, не льстива, однако более других преданна.
Недолги и сборы доблестного всадника: любимого коня, выносливого и смелого, неприхотливого коня оседлать, взять испытанный лук с многожильной тетивой, взять берестяной колчан, полный стрел, и достать из-под кровли дубинку с костяными шипами, сажу оттереть с рукоятки, вдеть запястье в петлю, потом одеться в теплые волчьи шкуры и перетянуть их крепкими ремнями с бронзовыми пряжками…
Собрались команы на майдане еще затемно.
Берест и Эйрик тоже были здесь. Ночью поднял их Бунчук-Кумай и сказал каждому: «Одевайся, ичкин!», и каждому дал коня и гладкую дубинку в рост человека.
Видно, многим навредили лютые волки – собралось на майдане столько людей, что было мало им места.
Выступили при свете множества факелов, под лай предвкушающих драку псов. Благо, недалеко нужно было идти команам, ибо то предутреннее время было самое волчье время и аил Кумай, испускающий вокруг себя притягательные запахи теплого человеческого жилья, запахи овечьего и конского пота, был осажден истекающими слюной волками, будто неприятельским войском.
Первая схватка состоялась сразу за плетнями, на дороге между заваленными снегом бахчами. Волки, отбежавшие было в степь при появлении шумной толпы людей с факелами, сбились в темноте в одну большую стаю с несколькими вожаками и, воодушевленные своей многочисленностью, подгоняемые голодом, сами набросились на команов. Единым потоком, черным и рычащим, тускло поблескивающим сотнями зеленоватых глаз, волки устремились в бой.
–Айва! – призвал доблестный Бунчук-Кумай, и пылающие факелы полетели в стаю.
Бешеный поток отозвался визгом и рычанием, перешедшим в хрип, но не остановился. В наступившей темноте первые волки упали под конские копыта, зубы в зубы сцепились с косматыми псами, повисли, разъяренные, на удилах. И началась волчья охота, дубинки застучали по волчьим хребтам. Перепуганные кони завертелись на месте. Часто вставая на дыбы, они тяжелыми копытами, словно палицами, били в темную волчью гущу; полагаясь на слух, били в самую грызню.
Полилась на кумайскую дорогу кровь. Крики и рычание поутихли, и слышнее стали скрип снега, клацанье зубов и перестук дубин. Пешие команы стояли против стаи плотной стеной и, пока не развиднелось, больше отбивались от волков, чем нападали на них. Но с первым утренним светом команы-беднота стали ударять вернее и потеснили стаю в глубокие сугробы бахчей. Однако число волков не уменьшалось, а наоборот, как будто увеличивалось – волки сбегались на шум со всей округи и, возбужденные видом крови, с остервенелым воем кидались в общую свалку. А так как волки умели драться, то кроме охоты дубин здесь была еще и охота челюстей. Заметно поуменьшилось черных лохматых собак. И несколько лошадей уже пали на снег и теперь заливали его кровью из взрезанных животов и покусанных ног. Также трое или четверо команов остались лежать на дороге – преждевременно и бесславно они расстались с жизнью, хотя, быть может, дрались мужественно. Переменчивый мир повернулся к ним своей темной холодной стороной и черными ладонями прикрыл им остекленевшие глаза.
Всадники ловко справлялись с дубинками, проламывали с треском волчьи черепа. Даже взвизгнуть не успевали волки и, бездыханные, валились на снег. Бунчук-Кумай с Кергетом развлекались. Знали слабое место у волка – били его в нос, сплющивали морду. После такого удара волка не нужно добивать, он все равно уже не жилец с переломанными и вывернутыми челюстями.
Берест вместе со всеми всадниками посылал своего коня в гущу стаи. И бился сначала из страха быть скинутым на землю и растерзанным. Именно бился – как с врагом-человеком, который находился где-то здесь, в темноте напротив, и мог такой же палицей нанести удар сверху и сбросить его с коня. Игрец наугад бил в темноту, и всякий раз его гладкая дубинка обрушивалась на что-то твердое, как стальной доспех, совсем не похожее на живое тело. Когда темнота отступила и стая оказалась на виду, страх прошел. И Берест разохотился. Он бился за аил Кумай, за команов-бедноту, живущих в нем, бился за себя, за Эмигдеш, за русов-ичкин. Он ожесточился и ударял своей палицей не в волков, а в вечную, алчную, лживую и омерзительную массу зла, стянутую в эту степь со всего света…
Дрогнули волки, кинулись бежать.
– Айва! – был новый клич.
Всадники ринулись в погоню. И в заснеженном чистом поле была у них с волками новая схватка, но кратковременная. Окончательно сломленные, волки рассеялись по всей степи, и каждый из хищников теперь искал спасения в собственной удаче. И не было им в этот день удачи. Всадники легко настигали волков и вонзали им в загривки стрелы, всадники подминали волков лошадьми или оглушали дубинами и скакали дальше, за новой жертвой. Команы-беднота, что бежали следом, добивали раненых волков и стаскивали их к аилу.
Бунчук-Кумай, прославленный воин, и в волчьей охоте был первым. И успевал за ним только Кергет. Бок о бок мчались они по волчьему следу, но ханский конь – на полголовы впереди. И ханская стрела входила в волчий череп на ладонь глубже, и удар ханской палицы всегда валил наповал, и ханский удовлетворенный смех был слышен дальше. Ни в чем и никому не уступал первенства Окот. И доблестные витязи перенимали у Окота его умение. И в отсутствие его старались быть похожими на него. Нагоняя волка, ударяли его в крестец, да посильнее, до громкого хруста, чтоб у волка отнялись задние ноги. И иногда получался у витязей этот удар.
Игрец Берест не участвовал в погоне. Ему помешал молодой волк, оглушенный Кергетом. Волк ползал по кругу, крутил зашибленной головой, и его глухое рычание перемежалось с тихим повизгиванием. Был жалок этот волк, и даже последняя собачонка могла сейчас прикончить его. При виде всадника хищник затих и повалился на бок Он смотрел на Береста мутными глазами, а на серой морде его отражалось столько страдания, что игрец даже удивился этому. Волк плакал, подобно человеку. И здесь ушло ожесточение из сердца игреца. Берест вспомнил тех беспомощных волчат, с которыми забавлялся в лощине в памятный летний день битвы с ордой команов. И подумал – не один ли это из тех волчат… Игрец огляделся вокруг себя. Всадники уже умчались далеко вперед, пешие команы еще не приблизились. Поэтому никто не мог помешать игрецу спасти оглушенного волка. И Берест сжалился. Нагнувшись из седла, он ухватил волка за теплый загривок и сильным рывком поднял его к себе на колени. Потом отвез его к Донцу и спрятал на берегу в гуще заснеженного камыша. Уезжая, Берест оглянулся. Волк улегся в сугроб калачиком и совсем по-собачьи прикрыл нос хвостом. Глаза его уже не были мутными, они сосредоточенно и холодно следили за игрецом. Волк не издавал ни звука, но черная шерсть на его спине грозно поднялась. И в злобном оскале обнажились молодые, еще тонкие клыки. Помилованный волк остался волком. Враг не сделался другом. Тогда игрец подумал о себе и вспомнил, что Окот сегодня впервые назвал его – ичкин.
