Ознакомительная версия.
— Я ж говорил, что за Семку еще в пояс поклонитесь!
Рожин посмотрел на младшего Ремезова. У парня щеки зарделись, глаза искрились, на губах блуждала улыбка. Толмач вернул взгляд на Семена Ульяновича и отвесил ему поклон до самого пола. Старший Ремезов хмыкнул и скрылся за дверью, Семен, прихватив свою рукопись, заспешил за отцом. Следом откланялся и дьяк Обрютин, ему уладить недоделанные дела перед отъездом требовалось. Толмач и князь Черкасских остались одни.
Рожин подошел к окну. Утреннее солнце поднялось над Алферовским холмом, грея спины-стены Вознесенскому городищу. Вверх по Софийскому взвозу степенно шествовали монахи, им навстречу с воплями неслась ликующая детвора, в ладонях первого карапуза испуганно тявкал кутенок. Алексей усмехнулся — как мало чадам для радости надо.
В казачьих конюшнях ржали и фыркали лошади, уже запряженные для дневной дозорной службы. Со двора гарнизона доносился дружный топот башмаков — у стрельцов начиналась муштра. В гостином дворе купцы открыли лавки, и площадь быстро заполнялась гомонящим народом. Березы по улочкам нижнего города уже красились желтым, а осины играли червонными монетами-листьями. Осень стояла за околицей и махала городу пестрым платком.
А дальше, над похудевшей к концу лета рекой, открывался бескрайний простор. Там, на севере, куда гнал свои мутные воды Иртыш, в весенней дымке притаилась тайга — вотчина бескрайней дремучей Югры.
— Отпусти меня, князь, — сказал Рожин, глядя на реку. — В Кодском городке меня девка ждет-тоскует. Пора мне уже дом поставить, детьми обзавестись.
— Ты что ж это, на вольные хлеба собрался?! — возмутился воевода.
— Отчего же на вольные? — отозвался Рожин, оглянувшись на князя. — Хоть охотником-промысловиком, хоть ямщиком — мне все едино. Затоскую я тут, в тайгу мне надо. Да и по девке сердце ноет.
Князь Черкасских над словами толмача размышлял минуту, затем поднял на толмача взгляд, ответил:
— Добро. Семена живым вернул — заслужил. Будешь служить Тобольскому приказу в Кодском городке. Приказчиком тебя над ямщиками поставлю.
— Благодарствую, князь. — Рожин воеводе поклонился.
— А скажи мне, Алексей, чего ради ты стольный город Тобольск решил на глухомань променять? — спросил Черкасских, с любопытством толмача разглядывая. — Привез бы девку свою сюда да тут бы и обустраивался.
Алексей снова посмотрел в окно. Иртыш блестел, играл солнечными бликами, манил.
— Суровые там земли, князь, но, единожды прикипев к ним сердцем, всегда вернуться в них хочется, — ответил толмач.
Князь пожал плечами — его в тайгу не тянуло. А Рожин смотрел в окно и тихо улыбался — скоро опять в дорогу, на север, в Кодский городок, где ждет его Настя, где реки осетром и стерлядью полнятся, а тайга диким зверем, где шумят вековые кедры и плещется о песочный берег вечная Обь, — домой.
Стрельца Василия Прохорова по прозвищу Лис совесть и сомнения не терзали. Двенадцать лет он отдал стрелецкой службе, десять из которых с Игнатом не расставался. Сгинул Игнат, только склянка со святою водой у Василия от него и осталась.
Ладно, когда татары или башкиры голову поднимают, пограничные селения разоряют. Тут дело ясное, бери саблю в руки и отправляйся басурман усмирять. Но Недолю не пуля татарская убила, а блажь государя Петра Алексеевича, а за ним и воля князя Черкасских — такие мысли бродили в голове стрельца.
«Митю Петрушина и Андрея Подгорного Обь поглотила, Ивану Никитину мачтой череп снесло, Ерофея Брюкву, как барана, освежевали, казака Перегоду на стрелы насадили, а теперь еще и Игнат с Семкой сгинули. И за что они свои жизни отдали? За что ужасы терпели, жилы рвали? Чтобы князь Черкасских с дьяком Обрютиным добытого нами Медного гуся в Москву отвезли, почести и похвалы от государя приняли? Мне Медный гусь без надобности, так что хватит с меня!»
Васька Лис был твердо уверен, что на Калтысянском капище тобольчан смерть стережет-дожидается. Но так же стрелец не сомневался, что ни Мурзинцев, ни отец Никон с пути не свернут, пойдут до конца. Да и Рожин не убоится — толмач и сам как демон, страха не ведает. А он, стрелец Прохоров, боялся, и этого не стыдился, потому как одно дело грудью на пули бросаться и совсем другое — нечистую силу воевать. «Не в людской власти на бесов с саблей кидаться», — размышлял Василий.
В ту ночь, после гибели друга, Васька Лис так и не смог сомкнуть глаз. Все думал об Игнате, о его порвавшемся шнурке-обереге, о Семене Ремезове, который поил их ароматными взварами, каждого выхаживал-нянчился, невзирая на чины и ранги. Недаром Игнат за ним кинулся, когда Обь в ад провалилась. Знал Недоля, что конец его близок, и решил, что лучше погибнуть, друга из беды вызволяя, чем на клыки вогульских демонов напороться. Добрая смерть, праведная… Да и что стоит стрелецкая жизнь рядом с жизнью ученого мужа, коий России новые знания несет, неразведанное открывает? Прав был Игнат, отдав свою жизнь за парня, тридцать раз прав, а вот я бы так смог?.. — задавался вопросом Василий, и ответа не находил, и от того еще глубже в мутный омут тоски погружался.
А потом, когда Прохор Пономарев сдал ему караул, Васька Лис дождался, когда Прошка уляжется, спустился к стругу, взял пирогов и соленой рыбы, отсыпал в рог пороху до края, пуль прихватил. У костра подобрал свои нехитрые пожитки и побрел сквозь ночь и тайгу на восток, особо не разбирая дороги. Преследования он не опасался: слишком близко тобольчане подошли к цели, чтобы тратить время на поиски стрельца-отступника.
План у Васьки был незатейливый и неконкретный. Стрелец собирался затаиться в тайге и выждать неделю. За это время его бывшие товарищи добудут Медного гуся (или погибнут, тут уж как сложится) и отправятся в обратный путь. Затем Василий планировал добраться до Калтысянки накануне Иванова дня и в ночь с шестого на седьмое июля отправляться искать в окрестностях кумирни папоротниковый цвет. Игнат рассказывал Лису, что цветок папоротника укажет, где клад схоронен, а Игнату Васька верил, теперь уже верил. Лис надеялся отыскать доспех Ермака, который ему безбедную жизнь обеспечит до самой старости. Куда податься после того, как клад откроется, стрелец не загадывал, решив, что там видно будет.
Васька обосновался в тайге у какой-то безымянной речушки. Шалаш соорудил, кормился рыбой, стрелял зайцев и глухарей. Неделю там обитал, затем покинул свое пристанище, вернулся к Оби и по берегу пошел в сторону Кевавыта. До Каменного мыса он добрался через четыре дня.
Разговорить остяков, живших в Кевавыте, стрельцу не удалось. По-остяцки он знал пару слов, а местные то ли не понимали русского совсем, то ли притворялись, что не понимают. Да и встретили гостя остяки настороженно.
Ознакомительная версия.
