Ознакомительная версия.
Разговорить остяков, живших в Кевавыте, стрельцу не удалось. По-остяцки он знал пару слов, а местные то ли не понимали русского совсем, то ли притворялись, что не понимают. Да и встретили гостя остяки настороженно.
«Видно, наши таки отыскали капище, и отец Никон по своему обыкновению спалил его дотла, а местные такого не любят», — заключил Василий и больше с расспросами к остякам не приставал.
Но и без помощи местных отыскать устье Калтысянки оказалось несложно — там стоял пришвартованный струг со стягом Тобольского гарнизона. Поначалу стрелец струхнул, затаился, наблюдал за судном из укрытия пару часов, но никто из бывших товарищей не показался. Осторожно приблизившись, Васька обследовал судно и пришел к выводу, что он брошен. Ни снастей для рыбной ловли, ни припасов в струге не было. И свежие следы на песке вокруг струга отсутствовали. Видно, тобольчане, как Лис и предполагал, нашли на кумирне свою кончину. Василия охватили смешанные чувства. С одной стороны, он испытывал облегчение, потому что со смертью сотника отпадала необходимость прятаться от дозоров, — никто не узнает о его дезертирстве и искать не станет. Но и горечь сильная охватила Василия. Хоть и бросил он своих товарищей, а все ж успел привязаться к ним и гибели бывшим соратникам никак не желал.
Ваське пришлось преодолеть тот же путь, которым пару недель назад шли Рожин, Мурзинцев, отец Никон и Прохор Пономарев. Сквозь тайгу, затем через болото, благо Рожин вешки оставил.
Продравшись сквозь плотную щетину осинового молодняка, стрелец снова попал в дремучий лес. День шел к завершению, и тайга мрачнела, погружаясь в сумрак. Васька торопился. Он шел, проваливаясь по колено в мох, перебирался через буреломы, протискивался сквозь еловые лапы, и единственное, чего желал, — не застрять тут на ночь, чтобы местным чертям на ужин не угодить.
Поляна открылась внезапно. Тайга расступилась, оставив светлую опушку, и стрелец сразу понял, что это и есть та самая Калтысянская кумирня. Цветные ленточки на березовых ветвях; ряд деревянных болванов у противоположного края, и еще один идол в самом центре, в человеческий рост, страшный, с разинутым ртом; две юрты; черное пятно кострища и столб-анквыл для жертвенной скотины. Все было стрельцу знакомо и даже как-то привычно, только на деревянном болване, что стоял в центре капища, взгляд Василия задержался. Что-то в идоле казалось Лису знакомо. То ли осанка, то ли черты лица, а может, и упрямство позы. Чудилось стрельцу, что не простой это болван, а человек, которого на бегу в бревно превратили. А из уцелевших тобольчан больше всего идол походил на… отца Никона!
«Да ну! На остяцкой кумирне чего только не примерещится!» — отмахнулся Васька и попытался идола из головы выкинуть. Но куда бы стрелец ни смотрел, его взгляд то и дело за болвана цеплялся, и тогда по телу Лиса пробегала дрожь, а сердце в страхе сжималось.
Чтоб не смотреть на болвана, Васька повернулся к нему спиной и увидел часовенку, а рядом две могилы с крестами. Василий вздрогнул, подбежал, у могил на колени упал. На одном кресте было нацарапано: Степан Анисимович Мурзинцев, на другом: Прохор Пономарев.
«Стало быть, толмач с пресвитером уцелели, — понял Васька. — Как Прошку по батюшке звать, не знали, так, без отчества, и похоронили…»
Горько у Василия на сердце сделалось, в глазах защипало. Как он думал, так и случилось, — погибли товарищи.
«Останься я с ними, глядишь, кто-то и уцелел бы, — в смятении думал стрелец. — Да к бесу! Мы тут дохнем как мухи, чтобы тобольский князь в Москву медного болвана отправил! Да и в моей ли власти судьбу переиначить? Взять того же сотника — казак, ратник от Бога. Судьбой ему предначертано было пасть на поле брани с оружием в руках, а не дожидаться квелой старости на теплой печи. Добился Анисимович своего, догнал шамана, добыл болвана и за то жизнью заплатил. Эх, Игнат, Игнат, верно ты говорил: люди мы тужики. Тужимся, тужимся, а конец один — бесславная смерть».
Часовенка была совсем крохотной, вместить могла всего лишь одного человека. Василий к срубу пригляделся. Сработали часовенку грубо — бревна подогнаны кое-как, стены кривые, щели в крыше заткнуты мхом. Но в вину это Рожину с пресвитером Васька не ставил. Кроме топора, у них инструментов не было, да и плотники из них не бог весть какие, а может, еще и ранены были.
Внутри часовенки на алтаре стоял раскрытый складень отца Никона. Солнце уже спряталось за тайгой, но серебряная басма все еще отсвечивала тусклыми бликами, будто солнечные зайчики в ней заблудились, а лик Иисуса и без светила источал мягкий ласковый свет. И от этого худые стены часовенки преображались, вернее, отодвигались, так что глаз их больше не замечал. А вслед за стенами отдалялась тайга с вогульскими демонами, и вместе с ней уходил страх. Человек представал перед Богом с обнаженной душой, и знал, чувствовал, что получит прощение.
Василий зажег свечу, упал на колени и, обливаясь слезами, долго молился.
В ночь на Ивана Купалу Васька приступил к исполнению последней и самой важной части своего плана. Ночь выдалась черная и глубокая, как пропасть. Накануне стрелец обследовал окрестности, примечая места, где растет чудо-трава. Но то было днем, теперь же, когда темень укутала тайгу, Васька начал сомневаться, что сможет отыскать свои вешки. Да что там — папоротник, в такой кромешной тьмище было легко потеряться и плутать до рассвета. Ну да выбирать не приходилось, в следующий раз огнецвет расцветет через год; стрелец зажег факел, и, подбадривая себя, направился в лес.
Тайга оживала звуками. Шептала, бормотала, ухала и стонала, потрескивала сухими ветками, словно их чьи-то лапы-копыта подминали. Каждое дерево, куст, гнилое бревно или пень-вывертень жили тут своею тайною жизнью. Казалось, что пламя факела высвечивало не коряги и ветви, а внутреннюю бесовскую суть леса открывало. Стрелец смотрел вокруг и видел уродливые рожи, скрюченные руки, длиннющие шипастые хвосты, костлявые когти.
Жуть охватила Ваську, в сердце вцепилась, по кишкам студеной водой разлилась. Он поспешно забормотал «Отче наш», но страх не проходил. Чудилось стрельцу, что деревья следят за ним, руками-ветками во тьме шевелят, к Ваське тянутся, хватают корягами за одежду, корнями башмаки оплетают. Молитву он дочитал уже в полный голос, пытаясь слушать только себя, ни на что больше внимания не обращая, но получалось неважно.
«Игнат говорил, что в ночь на Ивана Купалу черти адскую свадьбу правят, — вспомнил Васька слова товарища. — И на кой че!.. Не поминать, а то явится… Сдался мне этот клад! Почто я сюда сунулся!..»
Ознакомительная версия.
