Равнодушие г-на Кумба к Милетте длилось целых два года, вплоть до одного памятного вечера во второй половине осени.
В тот вечер Милетта пела: ненастные дни ее жизни были далеко позади! Голос ее был снежим и чистым; мы не хотим этим сказать, что какой-нибудь директор оперы, услышав его, воскликнул бы: «Вот тот самородок, которого я искал! Вот то „до“ верхней октаны или „до-диез“, какое я повсюду разыскиваю». Нет, этот голос не имел большой диапазон, ему не было дано проникнуть в тайны трелей и каденций, но он был пленительным, нежным и необычайно милым. Он поразил г-на Кумба в минуты его раздумий над усовершенствованием буйабеса и прервал его глубокие мысли на этот счет. Первым его порывом было призвать эту славку к молчанию, но он уже поддался очарованию ее голоса, и мысль более не подчинялась его воле — образно говоря, она ускользала от нее наподобие рыбки, которую рыбак пытается поймать в своем садке.
Сначала г-н Кумб испытал что-то вроде трепета, до того неведомого ему, и его охватило желание присоединить свой голос к серебристому голосу, услышанному им. К счастью, опьянение от пения Милетты не было столь сильным, чтобы он мог забыть, насколько безуспешны все попытки такого рода. Он откинулся в своем кресле-качалке и, закрыв глаза, покачивался в нем. О чем он думал? Ни о чем и обо всем. Воображаемое приоткрывало для него дверь в свой мир, полный приятных видений, и по черно-бархатному полю за его опушенными веками проходили и вновь появлялись тысячи золотых звезд и всполохов пламени; меняя формы, они принимали иногда облик Милетты и, мерцая несколько мгновений, угасали. С головокружительной быстротой его мысли перелетали от цветов к ангелам, а от ангелов — к небесным светилам, затем вновь возвращались к причудливым божествам, жившим в его мозгу — мозгу, работа которого до сих пор ограничивалась лишь архитектурными преобразованиями его домика, и все это совершалось с такой легкостью, что походило на чудо.
Господин Кумб подумал, что он сошел с ума. Но это безумие показалось ему настолько приятным, что он ничуть не возражал против него.
Но вот песня закончилась, Милетта смолкла, и г-н Кумб, открыв глаза, решился покинуть возвышенный мир и вновь спуститься на землю. Безотчетно он бросил первый взгляд на молодую женщину.
Милетта развешивала белье на веревках у берега моря, то есть занималась весьма прозаическим делом, однако г-ну Кумбу она показалась такой же очаровательной, как самая прекрасная из фей, через волшебные царства которых он только что мысленно пролетал.
Она полностью была одета как прачка, то есть в простую рубашку и юбку. Ее волосы, наполовину распущенные, свободно лежали на спине, и дуновение морского ветра, игравшего с ними, делало из них нечто вроде нимба. Ее белые округлые плечи выступали из коричневато-серого холста, как кусок белого мрамора, отполированный волнами, выступает из скалы; не менее белоснежной была и ее грудь, наполовину обнажавшаяся, когда Милетта поднимала руки; а когда она вставала на цыпочки, то еще резче выделялись тонкий изгиб ее талии и великолепная округлость бедер.
Увидев ее словно облитой золотом в красноватых отблесках заходящего солнца — оно выступало над иссиня-черным морем, служившим фоном всей картины, — г-н Кумб подумал, что он встретил, наконец, одного из огненных ангелов, только что представавших в его видениях столь прекрасными. Он захотел позвать Милетту, но голос замер в его пересохшем горле, и тогда он почувствовал, как на лбу его выступил пот, как он тяжело дышит, как сильно бьется его сердце, готовое выскочить из груди. В это самое мгновение Милетта подошла к г-ну Кумбу и, посмотрев на него, воскликнула:
— О Боже, сударь, какой же вы красный!
Господин Кумб не ответил, но то ли его взгляд, обычно невыразительный и тусклый, в этот вечер был почти что-сверкающим, то ли исходившие от него магнетические флюиды даже на расстоянии подействовали на Милетту, только она в свою очередь тоже покраснела и опустила глаза, а ее нервно сжатые пальцы стали крутить нитку на юбке; затем она отошла от своего хозяина и вернулась в домик.
Поколебавшись несколько минут, г-н Кумб последовал за нею. Осень — это весна флегматиков.
Господин Кумб крайне щепетильно относился к своему положению в обществе. Он был не из тех, кто представляет себе Любовь с нивелиром вместо скипетра и принимает оковы из рук своей собственной кухарки: нет уж, увольте! Он бы ни за что не пожелал этого, пусть даже эта рука принадлежала бы одной из граций. Он был даже не из тех, кто полагает, что, коль скоро дверь заперта, стол накрыт, а вино откупорено, лишь дьявола беспокоит, на каком месте сидит Бабетта.
По отношению к женскому полу г-н Кумб испытывал всеобъемлющее отвращение. При таких его взглядах Милетта стала для него единственным исключением. Он был безмерно удивлен, что не смог сохранить свое хладнокровие, не смог остаться в совершенно здравом рассудке в те самые минуты, когда его терял даже царь богов. Если пение Милетты и оказало на него такое животворное влияние, какое весеннее солнце оказывает на природу, это влияние не заставило его забыть о благопристойности, о форме жестов и выражений, приличествующих хозяину по отношению к его служанке; и не раз в те самые мгновения, когда охватывавшее его возбуждение должно уже было бы заставить его забыть о расстоянии, когда-то существовавшем меж ними, все достоинство г-на Кумба противилось этому и облекалось в форму важных речей и весьма обоснованных наставлений по ведению домашнего хозяйства, и это сразу должно было напомнить молодой женщине, что никогда ее хозяин не пойдет на то, чтобы увидеть в ней еще что-то, кроме прислуги.
В сближении двух противоположных полов страсть не всегда играет столь существенную роль, как это представляется. Тысячи самых разных чувств могут привести женщину к тому, чтобы она отдалась мужчине. Милетта уступила г-ну Кумбу, поскольку испытывала к нему непомерную благодарность за оказанную ей помощь; да и потом, честный, аккуратный и удачливый подрядчик грузовых работ, сумевший составить себе состояние с помощью незаурядной твердости взглядов, вызывал у нее самое искреннее восхищение. И ничем непримечательная голова владельца домика в Монредоне была в ее глазах окружена неким ореолом; он представлялся ей полубогом, она выслушивала его с почтением, разделяла его пристрастия и, слепо подчиняясь ему, стала находить в его домишке поистине олимпийские размеры. Хотя г-н Кумб и требовал от бедной женщины проявлений преданности, сам он никогда не упускал случая показать себя: его убежденность в более низком положении его служанки заставила любой ее отказ считать просто невозможным.
