– Ты наш мозг, Робб. Я всего лишь твердая рука.
– Да, Тай-Пэн, конечно. Всего лишь твердая рука. – Робб прекрасно понимал, что его сводный брат был тем, кем был – Тай-Пэном и что в торговом доме «Струан и компания» и во всей Азии Дирк Струан единственный имел право на этот титул. – Чудесный сегодня денек для поднятия флага, не правда ли?
– Да.
Робб продолжал наблюдать за братом, когда тот опять повернулся к берегу. Дирк казался ему таким огромным, стоя там, на носу баркаса – выше скал и, как они, несокрушимый. Как бы я хотел быть похожим на него, подумал Робб.
Робб участвовал в контрабандном рейсе лишь однажды, вскоре после своего приезда на Восток. На их корабль напали китайские пираты, и Робб едва не лишился рассудка от ужаса. Его до сих пор мучил стыд, хотя Струан и сказал ему тогда: «В этом нет никакой беды, парень. Первый раз в сражении всегда трудно». Но Робб раз и навсегда понял, что он не боец. Ему не хватало храбрости. Он нашел другие способы помогать брату. Покупал чай, шелка и опиум. Договаривался о займах и присматривал за серебром. Вникал в современный механизм мировой торговли и финансирования, становившийся день ото дня все более сложным. Охранял брата, и компанию, и их флот, обеспечивал их безопасность. Продавал чай в Англии. Вел бухгалтерские книги. Словом, делал все, что позволяет современной компании успешно работать. Да, все это верно, говорил себе Робб, но без Дирка ты ничто.
Струан рассматривал людей на берегу. До них оставалось не менее двухсот ярдов, но он уже отчетливо видел лица. Большинство из них были обращены к баркасу. Струан улыбнулся про себя.
Да, подумал он, мы все собрались здесь в этот день, назначенный судьбой.
Морской офицер капитан Глессинг терпеливо ждал, когда можно будет начать церемонию поднятия флага. Ему исполнилось двадцать шесть лет. Сын вице-адмирала, он сам являлся капитаном линейного корабля, и служба в Королевском Флоте была у него в крови. С восходом солнца на берегу быстро становилось светло; далеко на востоке, у самого горизонта, небо рассекали нити облаков.
Через несколько дней будет шторм, подумал Глессинг, пробуя ветер. Он отвел взгляд от Струана и по привычке проверил расположение своего корабля, двадцатидвухпушечного фрегата. Сегодняшний день стал вехой в его жизни. Не часто именем королевы провозглашали присоединение к Империи новых земель, и то, что ему выпала честь зачитать этот документ, было большой удачей в его карьере. Во флоте было немало капитанов старше Глессинга. Но он знал, что выбор пал на него потому, что он дольше всех пробыл в этих водах и его корабль, фрегат Ее Величества «Русалка», принимал самое деятельное участие во всей кампании от начала до конца. Даже и не кампании вовсе, презрительно подумал он. Так, скорее, небольшом инциденте. Все можно было бы уладить еще два года назад, найдись у этого идиота Лонгстаффа хоть капля мужества. Ну конечно. Стоило ему только разрешить мне появиться со своим фрегатом у ворот Кантона. Черт побери, потопил же я потом целый флот этих дурацких боевых джонок, расчищая себе дорогу. Я мог бы обстрелять Кантон из своих пушек, захватить это дьяволово отродье наместника Линя и вздернуть его на нок-рее.
Глессинг раздраженно пнул песок под ногой. Мне, собственно, наплевать на то, что язычники украли весь наш опиум, черт бы его побрал. Здесь они правы... с контрабандой пора кончать. Это оскорбляет флаг. Но подумать только, эти варвары осмелились требовать выкуп за жизнь английских подданных. Лонгстафф должен был разрешить мне принять надлежащие меры. Но куда там! Он отступил, поджав хвост, пересадил всех на торговые суда, а потом меня спутал по рукам и ногам. Меня, клянусь Господом, который должен был защищать наших торговцев и их семьи. Черт бы побрал этого слепца! И будь проклят Струан, который водит его за нос.
Ну да ладно, добавил он, обращаясь к самому себе, как бы то ни было, тебе повезло, что ты здесь. Это единственная война, которую мы ведем в данный момент. По крайней мере, единственная война на море. Все остальное – не более чем инциденты... скучное покорение индусских княжеств – клянусь Господом, эти язычники молятся коровам, сжигают вдов и поклоняются идолам! – да еще афганские войны. И он почувствовал прилив гордости, оттого что был частью величайшего флота в мире. Хвала Господу, что он родился англичанином!
Неожиданно он заметил приближающегося к нему Брока и с облегчением увидел, как того перехватил по дороге толстый, совсем без шеи коротышка тридцати с небольшим лет с огромным животом, вываливавшимся из брюк. Это был Морли Скиннер, владелец «Ориентал Тайме» – самой влиятельной английской газеты на Востоке. Глессинг внимательно знакомился с каждым выпуском и считал, что Скиннер знал свое дело. Очень важно иметь приличную газету, подумал он. Очень важно, чтобы все кампании освещались должным образом ко славе Англии. Но сам Скиннер – отвратительный человек. Да и все остальные тоже. Впрочем нет, не все. Уж никак не Аристотель Квэнс.
Он взглянул на уродливого человечка, в одиночестве сидевшего на невысоком холмике, откуда был виден весь пляж. Человечек сидел на табурете, перед ним стоял мольберт с картиной, над которой он с очевидным увлечением работал. Глессинг усмехнулся про себя, вспомнив те добрые вечера, которые он проводил с художником в Макао.
Кроме Квэнса, ему не нравился ни один человек из собравшихся на пляже, за исключением Горацио Синклера. Горацио был одних с ним лег, и за два года, что Глессинг провел на Востоке, они сошлись довольно бчизко. Тем более что Горацио оыл помощником Лонгстаффа, его переводчиком и секретарем – единственным европейцем на Востоке, который мог свободно говорить и писать по-китайски, – и им приходилось много работать вместе.
Глессинг окинул взглядом берег, и лицо его исказила гримаса отвращения... Горацио стоял у самой воды и беседовал с австрийцем Вольфгангом Мауссом, человеком, которого Гпессинг презирал всей душой. Его преподобие Вольфганг Маусс был единственным, кроме Синклера, европейцем, способным писать и изъясняться по-китайски. Этот огромный чернобородый священник-ренегат исполнял обязанности переводчика у Струана и вместе с ним торговал опиумом. За поясом у нею торчали Пистолеты, полы сюртука покрылись белесой плесенью. Красный нос бесформенной картофелиной сидел на обрюзгшем лице, черные с проседью волосы спутались и выглядели дико, так же как и борода. Несколько уцелевших зубов обломились и стали коричневыми. Главное место на этом крупном лице занимали яркие глаза.
Такой контраст в сравнении с Горацио, подумал Глессинг. Горацио был светловолосым, хрупким, чистым, как адмирал Нельсон, в честь которого он получил свое имя – память о Трафальгаре и о дяде, которого он там потерял.
