О Яська! Как же она была прекрасна!..
– У тебя желтые глаза, – тихо сказал Берест.
Яська так же тихо засмеялась.
– Однажды я долго смотрела на солнце…
И тогда он сделал ей то, что она хотела.
Теперь каждую ночь Яська приходила к игрецу. И они вдвоем походили на тех изможденных людей, вышедших из пустыни, которые едят и все же остаются голодными, пьют и мучимы жаждой. Они обезумели и не думали ни о чем ином, кроме друг друга. Не думали о скором возвращении Бунчука-Кумая, не думали о том, что человек Кергет стал более обычного хмур, не думали также о сотнях всевидящих глаз. Им все казалось простым: Бунчук-Кумай не узнает, Кергет не скажет, люди не заметят. Они думали, что все заняты своими заботами и ничего, кроме забот, не видят. Но это было не так. Любовь всегда на виду, как бы ее ни старались скрыть, ибо любовь – самая суть человека, и если в человеке нет стремления к любви, то в нем нет и человека. Чело любящего как будто отмечено свыше, озарено нимбом. Всем видно оно.
Эйрик сказал игрецу:
Языки болтают разное,
Но сходятся в одном —
Кто не думает ночью,
Знает горести днем.
И еще предостерег:
Черной тенью ходит в ночь —
Кто-то выведать не прочь,
Что за новая овца
Спит в овчарне игреца.
В одну из ночей Берест пересказал эти слова Яське. И посмеялась над ними Яська, но не смогла за смехом скрыть, что предостережения Эйрика запали ей в мысли. И ни с того ни с сего она подарила Кергету новое седло, лука которого была искусно отделана серебром, —дорогое седло из ханской конюшни. А кое-кто слышал, как Яська сказала человеку Кергету: «Многие витязи, достойные лучших наград, легли в землю из-за неосторожных речей». При этом Кергет принял седло и перестал хмуриться. Он ответил следующее: «У Окота родинка на правой лопатке. Это к долгой жизни. А от тебя уже сейчас пахнет овцами». Яська же улыбнулась и сказала: «Хорошее седло! Удобно в нем сидеть тому, у кого есть голова на плечах». А еще через день Яська повелела прирезать десяток овец и устроила в аиле роскошный пир в честь неустрашимого хана Бунчука-Кумая, во славу его будущих побед. Простодушные команы ели праздничное мясо, запивали его жирной юшкой, и ни у кого из них даже не возникло мысли поверить тем грязным слухам о щедрой Яське, какие уже несколько дней ползли от кибитки к кибитке.
После этого пира для игреца и Яськи опять потекло безмятежное время. И с каждой пришедшей ночью они старались это время продлить. У них было два сердца, но оба сердца бились, как одно сердце – ровно; и, полные любви, сердца их радовались жизни. Ничто, кроме скорого возвращения Окота, не могло омрачить их радости.
Как-то в разговоре с игрецом Яська посмеялась:
– Эмигдеш – твоя тень. Ты не замечаешь, а она повсюду ходит за тобой. Маленький звереныш. Грудь – как стручок гороха. А уже что-то думает про любовь.
И долго еще смеялась над «соперницей» Яська. Однако игрецу этот смех не пришелся по вкусу. Он жалел девочку и был теперь раздосадован ее привязанностью.
На следующий день при случайной встрече Берест остановил Эмигдеш и погладил ее по голове и по плечу. Но в глазах девочки он встретил укор, который не был ему понятен. Игрец подумал только, что после такого укора девочка уже никогда не сможет прикоснуться украдкой к его груди, как тогда осенью на берегу реки. И он не стал ничего говорить ей, а лишь еще раз провел ладонью по непокрытой в мороз голове.
Эмигдеш убежала, а еще через день исчезла совсем. Ее искали до глубокой ночи с факелами, призвав на помощь весь аил. Многие даже потеряли уверенность в том, что Эмигдеш жива, говорили – искать ее нужно в волчьих желудках. И, бросив на снег факелы, уходили. А нашел Эмигдеш удачливый Эйрик. Девочка сидела в густых зарослях камыша, обняв колени и опустив на колени голову. Теплая одежда лежала рядом. А на худеньком теле Эмигдеш была только тонкая рубаха. Губы девочки посинели от холода, ноги же ее были белы, как сам снег. Сильный Эйрик, будто соломинку, поднял Эмигдеш и бегом отнес ее в аил. Он быстро поставил на ноги Эмигдеш, и после этого случая девочка недолго болела. Только стала она еще более замкнутой.
Яська злилась на Эмигдеш и жалела ее, но не выказывала ни того, ни другого. Эйрик не догадывался, в чем дело, думал, что девочку незаслуженно наказала Яська и та, обидевшись, убежала. А Кергет усмехался каким-то своим скрытым мыслям и при этом потирал ухо с серьгой – он когда-то его отморозил, поэтому ухо было красноватое и чувствительное к холоду.
Старая половчанка качала головой:
– В маленькой ласточке маленькое сердце. Но как огромна в нем любовь!..
Бунчук-Кумай вернулся в аил. Он получил от Атрака хороший откуп за охоту на лис, но не был уверен, что совершил именно тот поступок, который склонил бы к нему колеблющихся команов. Хан Атрак был совсем не глуп. И он не был трусом. Но предпочел откупиться от злонамеренных притязаний хана Окота – не пожалел серебра, а пожалел команские головы. И сумел Атрак так обставить откуп, что, получив его, Бунчуку-Кумаю трудно было выглядеть героем. Поэтому вряд ли к Окоту пришла новая слава, поэтому вернувшийся хан был хмур.
И никто не донес Бунчуку-Кумаю про игреца и Яську. Как видно, помнили команы Яськин щедрый пир. Или боялись ханского гнева – вести об измене небезопасны для вестника. И помалкивал Кергет, поглядывал в сторону. Говорили, красивое появилось у Кергета седло – с серебряной лукой. Говорили, отмечен Кергет тем дорогим седлом за многолетнюю преданность. А про Бунчука-Кумая говорили, что красавицу Яську за щедрый подарок Кергету он еще крепче полюбил.
Наконец настал день, когда злые зимние ветры сменились шалыми – теплыми и непостоянными. Осели отяжелевшие сугробы, снег на реке потемнел, небо сделалось глубоким и ярким. По бездорожью уже не шел конь – наст покрылся тонкой и блестящей ледяной коркой, которая ранила коню ноги.
И в этот день жители аила Кумай увидели, как по майдану, тяжело передвигая ноги, прошла брюхатая собака, увидели, как она отыскала возле плетня незатоптанный снег и тихонько легла на него своим распухшим покрасневшим выменем. И при этом от удовольствия зажмурила глаза.
Кергет, указывая на собаку, сказал команам:
– Скоро сойдет снег, он уже не холоден.
Потом Бересту сказал Кергет, заглянув ему в лицо:
– Посмотри, ичкин! Скоро сломается лед на реке. Согласись, река – великая дорога не только для осколков льда, но и для измены, пахнущей овцами и горелым кизяком…
А игрец посмотрел на собаку и сказал:
– Она родит наконец!
Взгляд Кергета, пристальный и жесткий, как бы обмяк, взгляд наполнился удивлением.
