спальни и «кабинета» одновременно. Он всегда гордился своей мастерской — просторной, в шесть татами [101], сияющей чистотой: а как же иначе? На снежно-белых заготовках кимоно видно каждое пятнышко. А случайная капля воды могла испортить многодневную роспись, над которой трудился мастер.
Уходя из дома, Мияка не стал ничего забирать из стенной ниши-токономы. Пусть статуэтка Будды, фотография его родителей и свиток с рисунком тушью ждут его здесь. Он забрал только свои лучшие кисти и краски. Вышел во дворик, задвинул входную дверь-перегородку и положил на порог дощечку с иероглифами, извещающими о том, что мастерская Мияки закрыта.
* * *
Под дверью призывной конторы сидели на корточках явившиеся сюда добровольцы — вчерашние крестьяне, городские ремесленники, мелкие торговцы. Они вполголоса переговаривались, с опаской поглядывая на дверь, перед которой замер часовой с винтовкой. Время от времени на крыльцо выходил ефрейтор, окидывал оборванцев презрительным взором и тыкал пальцем в выбранного им очередного кандидата. Тех, кто вставал с трудом, ефрейтор внутрь не допускал: разворачивал спиной к себе и с руганью награждал пинком:
— Пошел вон отсюда, дохлятина!
Скоро подошел и черед Мияки. Ему удалось встать почти не пошатнувшись. Он направился к ефрейтору бодрым шагом и с улыбкой на лице — и был милостиво допущен внутрь. В помещении стояло несколько европейских столов. За главным сидел хмурый офицер-прапорщик, за остальными теснились писари. В смежном помещении виднелся длинный стол, на котором были расставлены миски. И оттуда тянуло запахом еды — запахом, от которого у Мияки закружилась голова.
— Хватит принюхиваться, ахо [102], — рявкнул ефрейтор, пихая его кулаком в спину. — Жратву ты получишь только в том случае, если господин прапорщик сочтет тебя пригодным к службе! Живо скидывай свою рванину и вставай перед столом, на меловую отметку.
Офицер едва поднял на обнаженного художника щелочки глаз. Процедил:
— Сколько тебе лет, дохлятина?
— Двадцать шесть, господин офицер!
— Чем ты зарабатывал себе на жизнь?
— Я художник, господин офицер. Мою подпись-ракан на расписанных кимоно знают все богатые и уважаемые люди в Канадзаве, — стараясь сохранить достоинство, ответил Мияка.
— Росписи по тряпкам? — хмыкнул прапорщик. — Кому они нужны в императорской армии, твои шелковые тряпки! К тому же, ты такой тощий… Винтовку, наверное, не сможешь носить, кусотаро [103]. Ну-ка, подними и закинь на плечи солдатский ранец, несчастный мазила!
Ранец был набит камнями и поленьями. Опершись о стену, Мияка свободной рукой подхватил тяжелый ранец, вскинул его на грудь — и тут же опустил, поняв, что нипочем не сможет вскинуть ношу на плечи.
Прапорщик с руганью накинулся на ефрейтора: какого дьявола вшивый негодяй заставляет его терять драгоценное время и приводит немощную шантрапу?
— Выброси негодяя вон, да не забудь дать хорошего пинка на дорогу! — приказал он.
Мияку поволокли к дверям, но в это время один из писарей, вскочив с места, почтительно привлек внимание прапорщика:
— Осмелюсь обратиться, господин дзюнъи [104]. У нас давно лежит невостребованная заявка в топографический взвод отряда Камо [105]. Господин майор из штаба уже несколько раз изволил выражать свое неудовольствие… Может быть, этот художник умеет рисовать военные карты?
Повинуясь ленивому жесту офицера, ефрейтор грубо вернул Мияку к столу:
— Умеешь ты рисовать военные карты, придурок?
— Н-не знаю, господин офицер! Но я… Позвольте мне попробовать! Испытайте меня, господин офицер! — в отчаянии закричал Мияка. — Краски и кисти у меня с собой!
Подумав, прапорщик вынул из стола карту-схему Канадзавы и швырнул ее художнику:
— У тебя полтора часа, мазила — пока я пообедаю и отдохну. Скопируй хотя бы четверть карты — иначе тебя проводит отсюда пинками весь мой взвод!
Мастера пихнули к свободному столу, не дав одеться. Он достал краски, принялся усердно работать кисточкой. Детали рельефа, реки, дороги, домишки — скопировать это было, конечно, нелегко. Но для лучшего художника Канадзавы, привыкшего выписывать тончайшие узоры на шелке, необычная работа труда не составила.
Он работал быстро. На бумагу ложились уверенные линии рельефа и четкие ряды иероглифов. К возвращению прапорщика копия карты была готова. Тот впился глазами в работу художника, пытаясь отыскать в ней изъян и от изумления таращил глаза.
— Должен сказать, что не видел ничего подобного, — признал прапорщик. — Ты действительно хороший мастер, оборванец! Эй, бездельники! Оформите этому мазиле бумаги и выдайте ему солдатскую форму. Пусть он пожрет до отвала. Ни в коем случае не отпускать его — пусть ночует в казарме. Утром отведете его в штаб — пусть там думают, как отправить его в Маньчжурию! А его рисунок я сам покажу господину майору — думаю, что тот будет изрядно удивлен.
* * *
Через две недели пополнение для таинственного отряда Камо, состоящее, кроме Мияки, из двух десятков подростков четырнадцати-пятнадцати лет, высадилось из поезда на вокзале Харбина. Старшина конвойной команды куда-то позвонил и, донельзя довольный, объявил:
— Сейчас за вами приедут. Пополнению велено переодеться в штатскую одежду. А я отправляюсь из этого чертова места обратно в Японию! Йокатта [106]! Шагом марш в дежурную комнату жандармов!
Радость старшины не укрылась от Мияка, однако у него хватило ума удержаться от расспросов про «чертово место». Пока художник был искренне доволен своей судьбой. Ему не дали винтовку, не отправили на пароходе в экспедиционный корпус куда-нибудь на Борнео. Новобранцев кормили три раза в день, а служить им предстояло в мирном топографическом отделении, — а чего еще нужно для счастья человеку, еще вчера почитавшего за счастье поймать себе на обед крысу или кошку?
Кто-то из мальчишек, опередив его, все же спросил: а для чего приказано переодеться в гражданское? Разве им не предстоит служба в славной императорской армии?
— Вам повезло, говнюки! — снизошел до ответа старшина. — Ваша служба будет проходить не в грязных окопах на передовой, под шрапнелью противника, а в секретной воинской части. И не спрашивайте у меня, что это за часть и чем там занимаются. Признаться, этого никто не знает — кроме тех, кто служит в отряде Камо. А кто там служит — держит язык за зубами. Говорят, что живыми оттуда вообще не возвращаются! Ха-ха-ха!
Примерно через час к Харбинскому вокзалу подъехал грузовой фургон. Новобранцев загнали в наглухо закрытый кузов, закрыли дверь и куда-то повезли. Вскоре машина остановилась, и всем было велено выходить и строиться. Мияка и подростки очутились во внутреннем дворе здания из красного кирпича, построенного в виде буквы «П». Их тут же отвели в просторное подвальное помещение, снова велели раздеться — всех новоприбывших осмотрели неразговорчивые военные врачи. После осмотра пополнению была выдана полевая форма японской армии без знаков различия, их снова вывели
