Тош, парень добродушный, отвечал откровенно, однако же не постеснялся и осадить лучника, когда тот затронул вопросы, которых касаться не стоило. Они мирно беседовали, пока абердинец, поднаторевший не только в хождении по канату, используя запасы Абернаси, смешивал для руки Тади Боя весьма действенную мазь, а затем, вытерев пальцы, искал пустую склянку среди бумаг, бутылок и стружек, заполонивших все в доме.
Вставая, чтобы помочь, Стюарт заявил:
— Послушай: если на пальчике Тади Боя, которым тот играет на лютне, останется шрам, тебе придется держать ответ перед тремя королевами. Так что, ради всего святого, клади все самое лучшее. — Он нашел банку, рукавом обтер табурет и уселся снова.
Тош, перекладывая мазь, рассмеялся:
— Если верить Абернаси, у этого парня на теле нет живого места, чтобы поставить еще отметину. Руки ты видел. А на галерах ему разрисовали и спину.
Робин Стюарт сидел неподвижно, положив руки на колени, широко расставив ноги на замусоренном полу. Помолчав немного, он сказал:
— Я и не знал, что Тади был на галерах.
— Не думаю, чтобы он об этом распространялся, — заметил Тош с легкой иронией. — Но на нем осталось клеймо — мальчик-смотритель видел в Руане. — Он взглянул на хмурое лицо Стюарта и ухмыльнулся. — Странный субъект этот Тади Бой Баллах. Но разве не все мы таковы? Усади его в лодку, на весла — пусть-ка покажет свои приемы. — Он завернул банку с бальзамом в тряпочку и снова оборотился к лучнику, погруженному в размышления. — Боюсь, это не секрет. Расфуфыренных шлюх при вашем дворе такое, поди, еще и возбуждает.
Стюарту вовсе не нужно было сажать Тади Боя на весла. В памяти живо запечатлелась звонким, решительным голосом произнесенная команда «On va aire voile» [34], — которая четыре месяца назад спасла от крушения галеру «Ла Сове». Он спросил с нарочитой небрежностью:
— Что еще ты знаешь о нашем ирландском друге?
Но Тош встретил оллава у Абернаси и больше не рассказал Стюарту ничего нового. Из мусора, валявшегося на полу, лучник извлек) старую, изрезанную дощечку и теперь вертел ее в пальцах. А он-то полагал, что вся прошлая жизнь Тади Боя принадлежит ему столь же нераздельно, как и дружба. Оллав, конечно, не выкладывал сразу всю подноготную, как О'Лайам-Роу, но и не скрытничал. А такое бурное и пагубное событие — ибо как еще можно назвать пребывание на галерах — Стюарту доверено не было.
Лучник, видя, как развеивается прахом его мечта о полном и взаимном доверии, ожидал уже знакомой дергающей боли в животе. Тош еще что-то говорил, когда Стюарт внезапно вскочил и, коротко, чуть ли не грубо, попрощавшись, выбежал вон, забыв захватить мазь.
Вернувшись за нею позже, Робин обнаружил, к своему облегчению, что маленький говорливый абердинец ушел.
Первым порывом лучника было подняться наверх и объясниться с оллавом начистоту. Вместо этого он отправился прямо к лорду д'Обиньи, и на этот раз ему дали поручение, которое заставило его уехать из Блуа на шесть дней, а потом он должен был отбыть в Ирландию с Джорджем Пэрисом. Тади Бою он послал до крайности лаконичную записку, в которой значились дата и время отплытия.
Тади Бой прочел послание, и замешательство на миг мелькнуло на его грязном, небритом лице. Потом он отмел все заботы и полностью погрузился в злобу дня, причудливую и всепоглощающую.
В это время О'Лайам-Роу наконец-то решил вернуться в Блуа.
Накануне он в последний раз ездил верхом с Уной: медленно, не спеша, пересекали они парк Неви. и новый волкодав бежал рядом. Нечасто им удавалось побыть наедине с той самой злополучной ночи, когда прозвучала серенада и когда О'Лайам-Роу, мрачный, с окровавленной рукою, появился на пороге особняка Мутье, бормоча извинения. А теперь они пустили лошадей рысью и скакали бок о бок, молча радуясь холодному, обжигающему воздуху, редколесью, высушенному ветром и посеребренному инеем, жухлой траве, шелестящей у их колен. Скоро они выехали на открытое место, и лошади перешли на кентер, а затем и пустились в галоп: они шли голова в голову, и фризовый плащ О'Лайам-Роу развевался рядом с черными прядями Уны и ее меховой накидкой.
Вместе они перепрыгивали рвы, скакали вдоль плотин и устремлялись наконец вниз по склону холма, где пучками росли сухие, высокие травы, залитые желтым солнечным светом; оба раскраснелись от пронзительного ветра, и дыхание их белой полосой стлалось позади. Затем, на вершине другого пригорка, они натянули поводья, пожалев взмыленных лошадей; О'Лайам-Роу поводил их в поводу и стреножил, а Уна легла навзничь среди папоротников и сухих, ломких сучьев, которыми была устлана земля.
К луке седла О'Лайам-Роу была приторочена фляжка. Он встал на колени и протянул ее Уне, а та сделала по-мужски большой, глубокий глоток. О'Лайам-Роу выпил тоже и отнес фляжку, потом вернулся и, найдя большой валун рядом с Уной, прислонился к нему, глядя вниз, на девушку. За все это утро, вопреки своей природе, он не произнес почти ни слова. Да и теперь она прервала молчание, устремив на принца свои зеленые глаза:
— У меня есть новости для тебя, О'Лайам-Роу. Твой оллав тебя покидает.
— Да ну? — О'Лайам-Роу подождал. Они никогда не обсуждали Тади Боя и ни словом не обмолвились о серенаде.
— Мне сказали сегодня. Робин Стюарт в пятницу уезжает в Ирландию и, похоже, грозится забрать Баллаха с собой. Однако ж любовь его, как я полагаю, не вполне разделенная, так что ты, возможно, и сохранишь свою свиту в целости. С другой стороны, Тади Бой, наверное, ждет тебя — надеется уговорить уехать тоже.
— Скорей он надеется спровадить меня и остаться здесь навсегда, чтобы куролесить безнаказанно. Неужто он так быстро устал? Песенки, видно, нелегко даются ему.
— А может, в нем проснулось чувство ответственности? — предположила Уна. — О, прости, я и забыла. Ты не веришь, что такие чувства существуют на свете. По-твоему, есть лишь безумная жажда власти, о которой мечтают проныры и которая развращает людей заурядных. Любой прирожденный вождь ради власти позволит перерезать себе глотку.
— Память у тебя отличная, — мирно согласился О'Лайам-Роу. — Я не встречал еще человека, который получил бы крупинку власти и не начал бы ее выказывать в обращении со своей собакой. Или со своими женщинами.
Ей не хотелось отвечать, но гнев прорвался помимо воли.
— Эту ношу берут на себя лишь люди со щедрой душой.
О'Лайам-Роу спросил недоверчиво, мягким, веселым тоном:
— И кто эти люди? Бывают ли такие вообще? Видела ты хотя бы одного?
Внезапный румянец залил ее щеки, и глаза сверкнули, как два прозрачных, серо-зеленых родничка. Она сказала:
