Ромул подхватил Сабина, белого как мел, которым отбеливают ткань для тоги.
— Ты ранен?
Сабин, онемевший от ужаса, лишь потряс головой.
Глупо улыбаясь от радости, Ромул помог ему подняться.
— Ничего. Теперь выживешь.
— Боги к тебе благоволят, не иначе, — наконец произнес Сабин дрожащим голосом. — Кто еще на такое способен?
До Ромула вдруг дошел смысл того, что он совершил. Если ему удалось отбиться от слона всего лишь гладиусом, то что мог сделать Бренн, превосходящий его силой и вооруженный длинным мечом? Радость от спасения Сабина тут же сменилась горечью и чувством вины.
Может, Бренн до сих пор жив?
Близ Остии, конец лета 46 г. до н. э.
Усилившийся ветер туго наполнил главный парус триремы, отчего она еще быстрее побежала по волнам. Барабан на гребной палубе отбивал все тот же ритм — три ряда весел по обе стороны бортов двигались по-прежнему: один гребок на два удара сердца. Плавные слаженные махи, радующие сторонний глаз, стоили гребцам тяжкого пота и каторжных усилий. Ромул, стоя на носу триремы в одной подпоясанной тунике и калигах, в очередной раз возблагодарил богов за то, что ему не пришлось служить на флоте. Труд гребцов в глазах Ромула почти не отличался от рабского (хотя все гребцы были свободными гражданами Рима) и уж точно не шел в сравнение с легионерской долей: физических усилий здесь требовалось больше, чем в маршах и битвах, к тому же над гребцами висела постоянная угроза утонуть. Триремы, такие надежные в спокойных прибрежных водах, становились сущим проклятием, случись им попасть в непогоду или выйти в открытый океан. Ромул до сих пор помнил многочисленные корабли Красса, канувшие на дно по пути в Малую Азию.
Флот Цезаря тоже не был неуязвим для штормов, однако угроза пока миновала: десять трирем уже подходили к Остии, римскому порту. Ромул не находил себе места от радости: он возвращается домой, да еще не рабом, а гражданином Рима! За время пути из Африки он старательно приучал себя к этой мысли и постоянно поглядывал на две золотые фалеры. Второй его наградили после того, как он спас Сабина от боевого слона. При мысли о награждении юноша улыбнулся. Прикрепляя фалеру к его груди, Цезарь заметил: «Собираешься выиграть всю войну в одиночку?»
Кампания в Африке — разумеется, благодаря не одному только Ромулу — благополучно завершилась в день битвы у Тапса. И теперь, потратив несколько месяцев на упорядочивание дел, Цезарь возвращался в столицу, где его завоевания, превозносимые глашатаями, удостоятся не одного, а четырех триумфов — по одному за Галлию, Египет, Малую Азию и Африку. Услужливый сенат, объявляя сорокадневные благодарственные празднества в честь недавних свершений диктатора, усиленно делал вид, будто победа одержана над нумидийским царем, а не над Сципионом и сонмищем именитых республиканцев. Предпочитали также не упоминать и о первой победе Цезаря над согражданами: о битве при Фарсале, где легионы Цезаря взяли верх над вдвое большей армией Помпея.
Ромул беспокойно вглядывался в берег, тянущийся по правому борту, и в который раз пытался уложить в голове тот факт, что они с Сабином сопровождают Цезаря в Италию в составе особой центурии. После Тапса легаты всех десяти легионов получили приказ отрядить по восемь солдат в почетную стражу Цезаря, которая будет охранять диктатора во время триумфов. За честь быть избранным разгорелось яростное соперничество по всей армии, и поскольку боевые командиры — центурионы и старшие центурионы — лучше знали рядовых воинов, легаты поручили им отобрать достойных.
Подвиг Ромула, спасшего Сабина от смерти, запомнился многим, к тому же оба друга участвовали в нападении на Петрея. И Атилий стоял насмерть, чтобы включить обоих в число избранных от Двадцать восьмого легиона. Его настойчивость не оставила конкурентам ни единого шанса, и вместе с оптионом, сигнифером и четырьмя другими легионерами друзья погрузились на триремы Цезаря, на которых диктатор отбывал в Рим. Остальное войско отправлялось в Испанию, где два сына Помпея, по слухам, собирали многочисленное войско из местных жителей, недовольных нынешним правлением.
Туда же отправится и почетная стража после триумфа, уверил легионеров Цезарь еще до отплытия из Африки. Значит, в Италии особая центурия вместе с Ромулом пробудет недолго, и разыскать Фабиолу и Гемелла ему опять не удастся. Ромул, правда, старался не унывать: Сабин, который играет сейчас в кости на палубе, не повидается с семьей, трое его партнеров — тоже. Легионеры не бывали дома уже многие годы, и Ромул, заметив алый плащ Цезаря на главной триреме, смущенно пригнул голову: стыдно жаловаться на судьбу, когда ему оказали такую честь, приняв в особую центурию! Разве вправе он ожидать чего-то еще, кроме новой военной кампании после завершения празднеств? Он ведь простой рядовой легионер и обязан подчиняться приказам до того самого дня, когда его уволят из армии. Если доживет.
Ромул, впрочем, хорошо понимал, что душу ему бередит не одно лишь желание разделаться со службой и вернуться в Рим. Все эти месяцы, после боя со слоном, он не находил себе места: мысль о том, что он не только выжил в схватке с чудовищем, но и спас Сабина, день и ночь терзала душу, как ядовитый червь. Кто знает, может, Бренну удалось в Индии то, что совершил Ромул при Тапсе? Был бы здесь Тарквиний. Может, он прочел бы что-то по облакам или ветру, да где теперь сам Тарквиний?.. Юноша, не отваживавшийся на предсказания еще со времен Маргианы, вздохнул. Гаруспик давно погиб — значит, судьба Бренна так и останется неизвестной и Ромулу теперь всю жизнь мучиться сомнениями. А это еще горше, чем числить друга среди мертвых.
Как всегда, мысль о гаруспике пробудила недоверие. Знал ли Тарквиний, что Бренну под силу одолеть боевого слона? Сколько бы они ни заговаривали о том случае, юноша ни разу не заподозрил, что Тарквиний мог что-то утаивать, но кто знает, что было у него на уме? В скрытности-то гаруспику не откажешь…
Стоп, оборвал себя Ромул. Уж кого-кого, а Тарквиния обвинять в злонамеренности незачем. Тогда, в Александрии, по его лицу любой бы понял: гаруспик искренне не подозревал, что убийство Руфа Целия повлияет на чью-то жизнь. А при его вере в то, что каждый сам распоряжается собственной судьбой, Тарквиний и не стал бы удерживать Бренна от гибели. И теперь, хотя ощущение вины не утихало, Ромул верил в рок почти так же, как гаруспик.
— Остия! — крикнул впередсмотрящий.
Ромул отогнал тяжкие мысли.
Он приближался к дому.
* * *
Взглянув на распластанную курицу с перерезанным горлом и на тщательно разложенные на земле внутренности, Фабиола потребовала:
