неожиданно эффективным; после выстрелов шести карабинов из глубины послышался крик и короткий, отрывистый стон… потом вдруг всё стихло.
Когда после истечения полчетверти часа ничего больше слышно не было, самый смелый из жандармов, согретый обещанной наградой в десять рублей, с пистолетом и фонарём спустился медленно в глубь. Едва сделав несколько шагов, он начал кричать голосом радости и триумфа… все одновременно бросились к двери. Прошитый двумя пулями сквозь грудь и бёдра, беглец лежал, обливаясь кровью и уже бессознательный. Жизнь ещё из него не ушла с потоком крови, но слабеющее дыхание показывало, что ему уже не много оставалось. Чёрные глаза в молчании неизмерным презрением стреляли в окружающих… не издал стона… не сказал слова… лежал умирающий, но не сломленный духом. Большие слёзы только в стеклянных глазах светились как два бриллианта…
Шувала с стиснутыми зубами, бледный, дрожащий и смешанный больше, чем его жертва, прибежал теперь сам… без радости, что возьмёт умирающего врага, от которого можно было ожидать важных признаний. Верховные приказы отчётливо воспевали, чтобы стараться взять его живым. Поэтому, может, не издеваясь больше, тело подняли, обвязали наскоро раны и послали к ближайшему лекарю, занимаясь транспортировкой умирающего в молчании в военный лазарет.
Шувала только победно стоял над ним и бормотал:
– Попал, собака, ко мне в руки…
Но взгляд Павла, который встретился с его взглядом, так был страшен, что справник пробормотал ещё что-то и замолчал.
Не из милосердия, но из расчёта старались удержать при жизни несчастного… для полковника дело было в том, чтобы выздоровел и мучился под кнутом… поэтому приказал устроить носилки или забрать топчан из хаты, покрыть его солдатскими плащами и пешком нести в город.
Шувала и Пратулец, доделав своё великое дело, вошли в корчму и выпили по приличной рюмке водки, ни один не смел сказать другому слова. Пратулец, который тоже встретил взгляд умирающего, суеверный, как малоросс, вбил себе в голову, что будет, несомненно, сглажен. Павел, лицо которого постепенно покрывалось почти трупной бледностью, всё меньше подавал признаков жизни, но дышал ещё… веки его закрылись… уста стиснулись от боли… кровь, хоть сдержанная хлебом, губкой и сожжёнными тряпками, сочилась медленно через них, пачкая дорогу, которой его несли.
Шувала казался на вид счастливым, уста кривил в улыбке, но какое-то беспокойство на нахмуренном челе и в блеске глаз было видно. Не этого также, может, ожидал – хотел видеть его здоровым, живым, а взял почти труп, бессознательного и, может быть, уже замолчавшего навеки. Обыскали подвал, хату, разрыли землю вокруг… порвали одежду Павла, всё… но бумаг, которые фанатично искали, не нашли при нём никаких… Зенчевский имел время порвать их и проглотить…
Так кончилась эта экспедиция – последняя, победная. Шувала вернулся из неё уставший, бледный, чувствуя себя слабым, и должен был, отписывая рапорт, выпить целую бутылку рома, чтобы восстановить немного силы. Или его только теперь затронула совесть или не то получил, чего желал – то точно, что был грустный и пришибленный.
Пратулец, забрав карих коней, с немного прояснившимся лицом поехал домой. Пленника по причине его состояния нельзя было поместить куда-нибудь в другое место, кроме военного лазарета – поскольку лекари при первом осмотре сразу решили, что за жизнь ручаться не могут, пожалуй, только при строгом надзоре. Павел был оставлен в отдельной палате, под самой сильной стражей. Двое лекарей, один городской, другой военный, принялись его лечить.
Один выстрел прошил грудь, но так счастливо, что никакого важнейшего органа не нарушил – пуля пробежала навылет и не осталась в ране. Другая застряла в бёдрах, скользнула по кости, повредила её и за кожей повисла. Оба выстрела не были смертельны, но из-за запоздавшей помощи много крови утекло… а само впечатление о случившемся и положении раненого дальнейший ход болезни делало опасным.
В руках доктора Павел после нескольких часов восстановил полное сознание, открыл глаза… пытался с груди сорвать бинты и не допустить лечения, но голос доктора и угроза, что ему руки прикажет связать, ежели будет метаться, успокоили его.
– Как имеете совесть меня лечить, варвары? – отозвался он. – Лечить для того только, чтобы дольше страдал, мучился и умирал под кнутами. Если бы вы были людьми, дали бы мне скорей яда.
Запретили ему говорить, но доктор, русский, немного более смелый, особенно, что никого не было в это время при нём, сказал потихоньку:
– Пока искра жизни в человеке, до тех пор надежда, мы исполняем долг, а что Бог даст, только Он знает. Сохраняйте спокойствие.
Оба лекаря решительно объявили полицейской власти, что в течении нескольких недель, верно, и думать было нельзя о допросе узника, если жизнь его сохранить хотели. Счастьем, из Киева и Петербурга подошли приказы, чтобы как можно заботливей бдить над схваченным, потому что на него возлагали надежду на открытие наиважнейших разветвлений заговора.
К местным лекарям специально добавили отправленного на место штаб-доктора С., который прибыл для изучения состояния больного и обдумывания самых подходящих средств сохранения ему жизни.
* * *
Назавтра после того вечера, такого памятного для Целины, ужасная новость о судьбе Павла нанесла ей смертельный удар. Неосторожно уведомлённая о том бедная девушка упала на пол без чувств; вернувшись на мгновение к сознанию, она заболела потом так сильно, что позванный лекарь усомнился сначала в её жизни.
Причина болезни долго тайной не оставалась, по крайней мере для окружающих, потому что Целина в горячке рассказала всё своё отчаяние. Доктор, который к ней приходил, был как раз тем самым, что следил за Павлом, и это, может, спасло бедную Целину. Притянула его неизмеримое сострадание к несчастному существу. С другой стороны и Павел, которого каждый день узнавал ближе, пробудил в нём чувство удивления и уважения своим мужским характером и несломимой энергией. Как только Целина могла его понять, шепнул ей магически слово утешения.
– Пани, – сказал он, – восстанови здоровье, силы, мужество, а Бог великий… а людей достойных на свете больше, чем кажется на первый взгляд… Нужно жить и иметь надежду всегда… Не могу вам сказать больше… но мы… мы имеем обязанность бдить, помогать и припоминать людям, что до последнего вздоха отчаиваться никогда не годится.
Нужно признать, что судьба Павла даже в самых непримиримых русских пробуждала милосердие и людские чувства…
Справник Шувала, которому, естественно, правительство назначило новую награду, вскоре после одержанного триумфа заметил, что даже самые лучшие приятели начали постепенно отстраняться от него, а подчинённые при холодной вежливости показывали к нему явное презрение. Избегали подавать ему руку. Вице-губернатор проездом через повет принял его у двери и в минуту прощания спрятал руки в карман, и спрятал так холодно, что Шувала, выйдя от него на улицу, почувствовал себя
