несколько недель после задержания Павла, достойный Атаманенко притащился снова в дом панны Целины.
Всегда ему тут были рады, а так как любил чай, тётя велела тут же поставить самовар, сама даже пошла проследить, чтобы для него было всё, что нужно. Эзоп любил сладкие печенья, поскольку единственной этой сладостью в жизни наслаждался и злоупотреблял. Целина была с ним наедине.
– Скажи мне, пан, скажи, – сказала она, настойчиво умоляя, – как он?
– Но на то состояние, в каком есть, отлично, – отвечал горбун, – раны заживают даже слишком быстро… всё опасение, как бы слишком быстро в Киев не забрали, когда вынесут решение, что он достаточно сильный.
– Он грустный? – спросила Целина.
– Не скажу этого, скорее серьёзный, – сказал Атаманенко. – Я ещё человека с таким характером не видел.
– А, пане, – воскликнула, складывая руки, Целина, – мой дорогой пане, если бы этого человека можно было спасти…
Лекарь положил на уста пальцы.
– Вы ходите иногда на прогулку? – спросил он после минуты молчания. – Сейчас заморозки, сухо… ладно, даже не очень холодно, воздух бы вам служить мог. Почему бы завтра, например, вам не пройтись, так, в сером часу… если продержится погода… к… Бернардинцам.
Какое-то странное подмигивание глаза сопровождало этот лекарский совет, который Целина, поколебавшись, поняла, и живо отвечала:
– Если бы имела надежду вас встретить?
– Может, как раз я туда приду. Не люблю сидеть взаперти, а по обязанности почти всегда между четырьмя стенами обречён сидеть.
Потом Атаманенко жадно бросился на принесённые печенья и весело разговаривал о городских слухах.
Счастьем, назавтра небо было ясное, воздух мягкий, маленький заморозок, и Целина послушная совету доктора вышла со служанкой к Бернардинцам; самым странным случаем она ещё на дороге встретила лекаря.
– Вы вышли немного слишком легко одетая, – сказал он как вступление, – пошлите, пани, за более тёплым платком либо покрытием домой служанку, а мы тут её, прохаживаясь, подождём.
Когда служанка удалилась, лекарь внимательно огляделся кругом, на горизонте нигде не было ни дрожки полицмейстера, ни коча справника, ни красного носа урядника.
– Знаете, пани, – проговорил лекарь, – что это очень старый город… Был это некогда, как пишут хроники, город большой и великолепный, а сегодня такая грустная пустошь и руина! Только следы прошлой жизни остались, погребённые в щебне под ногами… в садах мещане откапывают мраморные плиты, которые украшали дворцы. Они рассказывают, что под всем городком, когда-то мраморным, а сейчас выжженным и бедным, есть огромные старые подземелья, которыми можно обойти его весь. Есть ещё такие люди, что их знают. Были это, наверное, винные погреба магнатов, или склады армянских купцов, может, также это остатки какой-нибудь крепости и средство побега от нападения неприятеля. То только верно, что подземелья до сего дня существуют… Кто знает? Может, там сегодня контрабанду от глаз полицмейстера скрывают?
Целина слушала, не смея его прерывать.
– Однажды мне случалось, – говорил он далее, – когда копали для фундамента одного дома и обрушили своды, я случайно заглянул в такое подземелье… Я достаточно отважный, но, спустившись туда из любопытства, я заметил ту тёмную глубину. Лабиринты! Есть люди всё же, что все эти ходы знают… но это их тайна… боятся, как бы единственное схоронение, какое имеют от полиции, не было выслежено.
Он начал смеяться.
– Говорят, – добавил он очень тихо, – что при закрытом бернардинском монастыре, в подземелье которого епископ Пивницкий имел также свою кассу, есть старый ризничий костёла, имеющий уже лет восемьдесят, другие говорят, что сто. Вот о этом старце ходит слух, что он один этот подземный город так знает, что в нём без света может гулять. Что более удивительно, знает он, по-видимому, отлично, какая часть тех подземелий, под который дом или усадьбу ближе всего подходит. Есть такие домики, что на подземельях стоят, сами о том сегодня не зная.
Целина слушала с всё возрастающим вниманием.
– Вы это серьёзно говорите? – спросила она.
– Вполне серьёзно, и уверен в том, что говорю, верьте, пани. Вероятно, подземелья, может, не такие обширные, как народ, склонный к преувеличениям, рассказывает, но хоть бы и не под каждый дом доставали… докопаться до них легко каждому, кто хорошо знает местность. Вот как жить в таком старом городке, – сказал он, смеясь, – человек засыпает спокойно… а тут ему грабитель может вылезти из подземелья.
– И вы слышали, что тот старик под Бернардинами… – прервала Целина.
– Так говорят… и это верно, зовут Петрашек, его тут все хорошо знают… но к нему нелегко подступить… человек этот весь Божий день молится, с людьми разговаривать не любит, ворчун… скупец… Утверждают, что богатый, а в этих подземельях прячет собранные сокровища.
Он начал смеяться.
Целина внимательно прислушивалась… он иногда спрашивал глазами, понимает ли его, а больше поведать не мог…
Затем подошла с платком служанка, панна Целина не имела уже охоты для дальнейшей прогулки и задумчивая вернулась домой. Атаманенко попрощался при возвращении.
* * *
По причине заключения главного виновника судьба других арестованных могла немного улучшиться, они входили в иную категорию обвиняемых. Особенно подсудок, в результате умелых стараний дочки, немного выздоровев, получил обещание, снова дорого оплаченное, что может быть свободным временно на поруку, с условием предстать перед комиссией по её требованию. Тянули, однако, официальное освобождение со дня нас день, а ежели кто, то панна Целина на задержку в городке вовсе не гневалась.
Тётка неизмерно удивлялась перемене её настроения и чрезвычайному рвению в набожности, какой ещё никогда в племяннице не видела. Постоянно выходила на мессы, на неспоры, на медитации, розанцы, то в кафедральный собор, то в монастырь, а тётка, хотя рада бы её сопровождать, редко когда могла пойти с ней вместе… всегда так странно складывалось. Не брала даже с собой служанки, но в маленьком городке это никого не поражало. Чаще всего её видели в обществе одной из сестёр милосердия, пожилой уже матери Винцентины.
Некоторые перемены произошли в это время среди урядников. Полковник Шувала, назначенный генералом, перенесён был в Вологду градоначальником… а бедный достойный Атаманенко, очень вздыхая, свернул щуплые узелочки и выехал исполнять должность лекаря при военном госпитале в Ковле.
Им обоим по разным причинам не очень хотелось покидать города, к которому были привыкшими, но человек на службе есть невольником. Шувала собирался медленно, в разговоре с близкими давая понять, что был достаточно неудовлетворён этим продвижением, и что имел право ожидать чего-нибудь иного. Вологда понемногу казалась ему изгнанием, притом в глубине России так безнаказанно вытворять нельзя, как в этих завоёванных провинциях… hors la loi.
Больному тем временем становилось всё лучше, каждую неделю высылали подписанный тремя лекарями рапорт в Киев, и через месяц его обещали отдать в руки комиссии, выкормленного на мученичество.
Рабчинский и Заловецкий по причине, что соответствующее следствие до сих пор ещё не начали, имели разрешение остаться в московской
