бешено мчащихся лошадей.
Колесничие, баловни удачи, становились фаворитами столицы и всей империи так же, как прежде гладиаторы. Удачливый наездник, побеждая, пользовался слепым обожанием толпы, в особенности тех, чьи доходы он увеличивал, ежедневно играя со смертью. Но век его был короток и судьба предопределена. Он наслаждался славой под дамокловым мечом неумолимого рока. Перестав быть человеком, он превращался в заложника толпы, которой был необходим. Красивейшие женщины добивались его внимания, его появление на улицах вызывало бурю рукоплесканий. Пышно одетый, сорящий деньгами направо и налево, он вел беззаботную жизнь, прекрасно понимая, что в это самое время где-нибудь в Константинополе или в провинции — далекой Антиохии, Адрианополе или Александрии — новый колесничий готовится к скачкам, намереваясь рискнуть жизнью ради восторженного рева толпы, и завтра этот, новый, займет его освободившееся место на Ипподроме.
Сам Ипподром был гордостью кичливых византийцев, любящих похвастать перед чужеземцами. Огромное сооружение из камня в форме конского копыта вмещало сто тысяч зрителей и вплотную примыкало к стенам императорского дворца.
Гигантская арена, повторяя форму копыта, замыкалась мощным строением, возвышавшимся вровень с многоярусными трибунами. На нижнем этаже его находились конюшни, помещения для колесничих и их прислуги, отсюда на арену открывалось шестнадцать ворот, над которыми располагались лучшие места для патрициев, знати и вельмож, а над всем этим была сооружена кафисма, или императорская галерея, украшенная пурпурными завесами, откуда император и его свита следили за ходом скачек и игрищ.
Кафисма соединялась с внутренними покоями дворца системой подземных переходов, чтобы император мог попасть на Ипподром, минуя шумные улицы и не сталкиваясь с чернью. Женщины не допускались на игрища, и императрице приходилось наблюдать за происходящим на арене с колокольни церкви Святого Стефана, возвышавшейся над трибунами, а витражи на окнах скрывали первую даму империи и ее свиту от взоров толпы.
Ярусы Ипподрома заполнялись живой бурлящей массой, и тогда одна сторона трибун оказывалась зеленой, а вторая — синей, в соответствии с тем, как рассаживались друг против друга враждующие партии, в то же время напоминая огромный котел, кипящий в пламени страстей. Для византийцев это место было чем-то вроде современного игорного дома, где собираются люди, охваченные лихорадкой азарта, готовые ради выигрыша на что угодно — предательство, убийство, мошенничество.
Зеленые и Синие ежедневно устраивали на улицах столицы жестокие потасовки, нередко заканчивающиеся кровопролитием. Каждая партия владела зверинцем, имела свои конюшни, своих любимых колесничих; фракционеры не жалели аплодисментов и восторженных криков для «своих» и с ненавистью освистывали соперников при каждом удобном случае.
Население Константинополя и всей империи вплоть до самых отдаленных ее уголков было вовлечено в это противостояние. Оно ссорило друзей, разбивало семьи, ломало законы, расшатывало императорский трон, вносило сумятицу в дела церкви, и без того запутанные…
Когда четырехлетняя Фео впервые увидела Ипподром, Зеленые были в фаворе, они занимали лучшие западные трибуны, находящиеся в тени после полудня. Старый император Анастасий [13], монофизит, благоволил к зеленому цвету.
Но времена изменились. На трон взошел молодой Юстин, исповедовавший православие и открыто поддерживающий Синих. Зеленым ничего не оставалось, как перебраться на восточные трибуны и выжидать удобного случая, надеясь на милость переменчивой Фортуны и изнывая от жары под жестоким полуденным солнцем.
И молодой Юстин, и его предшественники заигрывали с чернью, добиваясь ее расположения и потакая ее низменным вкусам. Поощряя любовь толпы к зрелищам, представители царствующей византийской династии боялись ее необузданной ярости, памятуя, что по прихоти толпы лишился головы не один правитель.
Разумеется, малышка Фео ни о чем таком не подозревала. Но одним из ее самых ярких детских впечатлений был громоподобный вопль, несущийся с Ипподрома, — «Ника!», что означало — победа. Этот тысячеголосый рев, полный ненависти и торжества, поразил воображение девочки. Каждый раз он снова и снова пугал ее, словно предвестник скорого несчастья, которое неизбежно должно случиться с ней.
И несчастье не заставило себя ждать. Беда обрушилась на веселую маленькую Фео — запах смерти в доме, грубость, побои, унижения, — все это было страшным ударом для смышленого и свободолюбивого ребенка.
Однажды Акакия смертельно ранил цирковой медведь. Феодора видела, как убивалась мать над телом бедняги, но не прошло и недели, как не успевшее остыть место на супружеском ложе занял другой мужчина. Мать никто не осуждал: нужно было кормить девочек. Покойный Акский, хотя и был туповат, отличался добрым нравом и снисходительно относился к ремеслу жены. Сменивший его Ородонт, молодой левантинец, оказался жесток, вспыльчив и себялюбив. Если дети шумели и беспокоили его, он колотил их, и Феодора возненавидела отчима, научившись в то же время скрывать свои чувства и всегда быть начеку.
Вместе с женой покойного Ородонт намеревался унаследовать и должность смотрителя зверинца «зеленых». Но процветавшая в столице коррупция сделала свое дело, — несмотря на взятку, пост достался другому, более щедрому претенденту. Это оказалось катастрофой для маленькой семьи — Ородонт перестал давать деньги на содержание детей.
Отчаявшись, бедная женщина решилась на крайнюю меру, казавшуюся ей единственным средством спастись от нищеты.
Феодора очень хорошо запомнила все случившееся потом. Мать, рыдая, одела девочек в чистые белые туники, украсила цветами их головки и вывела на слепящий песок Ипподрома.
Начинались состязания колесничих. Слышно было, как за воротами фыркают и бьют копытами лошади. Нервы толпы и поводья возничих были натянуты до предела. Наездники с трудом удерживали своих скакунов на месте, готовые отпустить их с первыми ударами гонга.
Девяносто тысяч зрителей заполняли трибуны, уходившие ввысь. С изумлением все эти девяносто тысяч воззрились на трех маленьких девочек, робко замерших на арене близ трибун, где помещались «зеленые». Сверху белые фигурки казались крошечными.
Над рядами пронесся ропот:
— Что это за ублюдки?
— Что они здесь делают, кто пустил их сюда?
— Лысый Вельзевул, может, это дурацкая шутка?
— Погодите, это, должно быть, новое представление!
Восьмилетняя Комито, пятилетняя Феодора и трехлетняя крошка Анастасия, исполняя то, что приказала им мать, внезапно упали на колени и, подняв вверх ручки, умоляли о милости и покровительстве.
На трибуне над кафисмой вдруг поднялся человек. Все узнали его — это был Остий, первый глашатай партии Зеленых. Он начал речь, и его мощный голос словно чеканил слова, позволяя каждому присутствующему на Ипподроме хорошо слышать его.
— Знайте, о люди… это просто уловка… дабы унизить правосудие… обращение к почтенной публике… недостойного мужа, который таким образом хочет получить пост… уже отданный другому человеку… много достойнее!..
Толпа разразилась ревом негодования. Так вот в чем дело! Глашатай тем временем продолжал:
— Это незаконно… женщины не допускаются на представления… всем известно… скачки придется отложить!..
Это стало
