Гвидо не в силах владеть собою; он протягивает руки, точно хочет этим сократить пространство, отделяющей его от Беатриче. К несчастью во время этого движения, он нечаянно прижал правую ноту. Конь, почувствовав шпору и перепуганный уже моей этой свалкой, закусил удила и помчался. Все, точно нарочно, скопилось для того, чтоб еще более раззадорить разъяренную лошадь. Как раз перед нею обрушился с ужасным треском целый ряд подмостков. После этого уже не было никакой возможности справиться с нею; она как вихрь понеслась сквозь толпу, которую топчет и кусает, – унося с собою и несчастного любовника;
Не смотря на эту беду, сподвижники Гвидо все-таки спасли бы Беатриче: всё это были люди, не способные потеряться. Они овладели бы первой попавшейся каретой и увезли бы Беатриче; но тут помеха явилась с другой стороны. Судьба всё так устроила в жизни несчастной Беатриче, что любовь приносила ей более вреда, чем самая ненависть.
Навстречу похитителям Беатриче бросается другая толпа вооруженных людей, с белыми бантами на шляпах, расчищая себе дорогу кинжалами с такою силою, что всякий, кто не поспешил бы дать им дорогу, остался бы на месте.
Беатриче посреди этой свалки казалась утлой ладьей среди бурного моря. Она то появлялась на этих волнах голов, то скрывалась, то подвигалась вперед, то назад – шаг к свободе, шаг к плахе.
Молодой Убальдини, видевший всё это со ступенек кареты, приготовленной для спасения Беатриче, понял, что обе партии хотят спасти Беатриче, но не понимая целей друг друга, вместо того, чтобы помогать, мешают одна другой, губя тем самым общее предприятие. Опасность была настолько неминуема, что он бросился бежать к своим товарищам, чтоб убедить их не пробиваться вперед и поскорее вернуться назад, если они не хотят погубить Беатриче. Но ему не удалось среди этой суматохи, ударов и криков, быть услышанным всеми; а те немногие, которые услышали его, не поняв, чего он хочет, и видя, что он покинул свой пост, решили, что всё потеряно, и сами потеряли присутствие духа.
Между тем, рассеявшееся войско и сбирры, пользуясь смятением, успели вновь соединиться. Командовавший войском велел ударить на народ и смять толпу. Это было тем легче сделать; что беспорядок уже и без того развеял её на половину. Юный Убальдини, не внемля ничему, кроме голоса пылкой страсти, решается один противопоставить своё сопротивление напору конницы. Он вонзает шпагу до самой рукоятки первому наскакавшему на него воину; но за первым наскакали другие, и один из них рассёк ему палашом череп, а другой плечо. Убальдини упал замертво на землю…. Пешее ополчение стало в каре плотною стеною, пробить которую уже не было возможности. Запертые с тылу и отбрасываемые назад напирающей конницей, товарищи Гвидо могли только спасаться, кинувшись в бок, что они и сделали с невообразимым ожесточением, видя, что попытка их проиграна. Беатриче; как тот же челнок, выброшенный наконец усиливавшейся бурей на острые утесы, где ему суждено разбиться в щепки, повергнута была противоположными и безрассудными порывами своих спасителей к самому подножию эшафота.
Что происходило в её сердце во время всех этих треволнений? Открылась ли грудь её надежде? стала ли она снова ласкать пленительные образы жизни? улыбнулась ли ей опять любовь? Ей любовь улыбнулась, но только она не желала более жить. Слишком много было сделано ею пути к могиле для того, чтобы возвращаться назад и начинать его снова… Ею успело уже овладеть не физическое стремление к смерти, но искреннее желание успокоить свою усталую голову на лоне Всевышнего. И все-таки, не взирая ни на что, любовь улыбнулась ей…. Так человек, а особенно женщина, находит отраду в любви даже на краю могилы. Беатриче увидела Гвидо и послала ему издали последнее прощанье. Гвидо видел Беатриче и, не взирая на пространство их разделявшее, они поцаловались взорами, и точно так же, как бывало в то время, когда он стоял подле неё, когда она перебирала своими пальцами его русые кудри, она говорила ему: «Гвидо! любовь моя! не унывай! Бог не захочет оставить тебя надолго томиться на этой земле. Плачь Гвидо и кайся! небо не отвергнет тебя….»
Отец Анджелико, пораженный тем, что слышал и, проклиная в душе злого духа, вселявшего в нее эти земные помыслы, назвал ее громко по имени и принялся увещивать сосредоточить все свои мысли на Боге.
– Беатриче! отгони от души своей всё, что от этого мира, и вознеси её к небу. На пороге вечности не оборачивайся назад, чтобы созерцать земное свое поприще….
– Батюшка! вы представитель божества на земле, а я – бедная грешница, но уверяю вас, что я не совершаю греха, думая о моей любви. Я жду духовного брака. Мои желания стремятся к одному – к соединению наших душ. Я обвенчаюсь с моим Гвидо на небе и мы поцелуемся в объятиях Всевышнего. Любовь есть Бог и Бог есть любовь….
Добрый капуцин не был особенно убежден этим применением теологии, но понимал, что тут было не время и не место вступать в диспут, и потому удовольствовался увещиваниями.
– Дочь моя! твой жених вот кто – сказал он, указывая на распятие: – к нему устреми свои помыслы; его облобызай всею душою твоею….
– О, да, разумеется…. всею душою: он сам был весь любовь к нам и за нас.
В это время осужденные приблизились к часовне, где они долго еще молились перед принятием святого причащения. Наконец, братство мизерикордии со своим распятием покрытым черным флером, пришли за Бернардино. Бедный ребенок отправился за ними ни жив, ни мертв и, когда ему велели взойти на эшафот, он воскликнул с отчаянием: «Боже! Боже! сколько же раз мне умирать еще? Вы мне два раза обещали жизнь и два раза обманули меня! Боже! что же это за мученье такое!»
Никакие убеждения не могли уверить его в том, что он останется жив, и успокоить. При виде топора, волосы у бедного ребенка поднялись дыбом, и он упал в обморок во второй раз.
Братья мизерикордии разными спиртами привели его в чувство и успели наконец уверить, что он не умрет, а только будет присутствовать при казни своих родных!
Братство мизерикордии, с обыкновенной в этих случаях церемонией, отправилось за донной Лукрецией. Добрая женщина, видя, что Беатриче углублена в молитву, встала тихонько и была уже почти у двери, когда Беатриче, подняв голову, заметила её отсутствие и воскликнула:
– Мать моя, зачем вы покинули меня?
Лукреция, окруженная братьями мизерикордии, с порога двери отвечала:
– Я не покидаю тебя, дочь моя. Я только иду первая указать тебе дорогу.
Лукреция была полная женщина, и потому ей было трудно взойти по лесенке эшафота. Ей велели снять туфли и карабкаться, как ни попало. Она повиновалась и вскарабкалась с большим трудом на возвышение. Палач снял вуаль с её головы и покрывало с плеч. Увидев свою грудь обнаженною перед бесчисленной толпой народа, она вспыхнула от стыда и потупила голову. Но при этом глаза её встретили топор, от которого она задрожала всем телом.
