у меня дома, пока я не приеду.
— Буду жить у вас и объезжать окрестности в простой телеге, знакомиться с настоятелями церквей, с местной знатью, но в город до вашего приезда не поеду.
— Отличная мысль, пусть попы в городе и сами горожане раздумывают над вашими действиями. Только в Мелендорф к графу не заезжайте, держитесь от греха подальше.
— Так всё и сделаю.
— Сейчас напишу вам письма к жене и к моей подруге Бригитт. Передадите их. Напишу Бригитт, чтобы вам помогала по возможности. Как напишу, так езжайте, — сказал Волков.
— Будь славен Господь, да осветит он путь наш, — отвечал ему епископ, осеняя себя крестным знамением. — А я, пока вы пишете, схожу в монастырь, найду спутника себе и помощника.
Волков, как ушёл монах, сел писать письма, а тут в обеденной появилась Агнес. Под глазами круги, бледна, в щеках спала, словно похудела. И сама совсем не так красива, как была вчера; сделала книксен, села рядом, велела подать себе… кофе!
С сахаром и сливками, и со сдобой жирной. А пока Зельда принялась в ступке толочь кофейные зёрна, Агнес кавалеру и говорит:
— Слыхала я сверху, что вы какого-то монаха к себе в Эшбахт отправляете.
— Да, отправляю, — отвечает тот, откладывая перо.
— Человек тот, о котором мы говорили вчера, непрост, — тихо произносит девушка. — К нему и не подобраться.
Волков смотрит, не слышат ли его слуги или господин Фейлинг, так же тихо ей отвечает:
— Сие не мудрено. Он граф. Вечно при нём люди: свита, холопы.
— Да уж ладно, — продолжает дева, — поеду в Эшбахт, Сыч для дела мне понадобится.
— Я ему напишу, чтобы помогал тебе.
Агнес взглянула на него и, кажется, улыбнулась:
— В том нет нужды, сама ему скажу. Я к вам в Эшбахт поеду, посмотрю, как к этому человеку можно подобраться. Сразу его не убью, время на то потребуется. А монаху скажите, что с собой его взять могу.
— Нет, — кавалер подумал и ещё раз сказал, — нет, пусть сам собой добирается. И знаешь что…
— Что? — девушка внимательно глядела на него.
— Ты до моего приезда… — тут он стал подбирать слово, — до моего приезда дела не делай. Мне сначала кое с кем поговорить нужно будет.
— Хорошо, господин, — сказала Агнес.
Волков взял уже перо, чтобы продолжить письма, но остановился:
— И ещё… Ты в доме у меня не останавливайся. Остановишься в трактире. Скажешь трактирщику, что я велел лучшие покои тебе предоставить.
А Агнес вместо благодарности посмотрела на него взглядом долгим. Смотрела пронзительно и с обидой, так же и говорила:
— Монаха со мной в дорогу не пускаете, в доме своём жить не дозволяете, словно я с проказой или умалишённая.
— Не мели чепухи, — строго сказал Волков, снова принимаясь за письмо. — Как сказал, так и делай. Не прокажённая ты, и ценю я тебя, и люблю даже. Но для дела лучше будет, если делать, как я велю.
Да, всё правильно он сказал, девушка не нашлась, что ответить, и смотрела на него всё ещё зло, но, кажется, уже успокаивалась. На самом же деле он действительно не хотел, чтобы она жила в его доме, потому что он боялся… Там, в доме, две беременные женщины, его женщины, а Агнес — она… В общем, поживёт в трактире, от греха подальше, авось не умрёт. Всё равно недолго ей там жить, он скоро сам приедет в Эшбахт.
Агнес собиралась в дорогу с руганью, с суетой. Тиранила Уту, кухарку Зельду, всё ей было не так. Она и на конюха своего накричала бы, да он в дом не входил. Запряг новых лошадок в карету и был с ними на дворе. А между криками и укладкой сундуков девица успевала подбежать к кавалеру, просунуть правую руку ему под одежду, левой рукой обхватить шею и говорить при том негромко:
— А вы, господин мой, помните: злобиться и яриться вам нельзя, ярость ваша вас в могилу сведёт. Как злиться начинаете, так пейте хоть зелье, что вам брат Ипполит намешал. Может, и не поможет, но уж и не навредит, я по запаху чувствую.
И тут же оставляла его, убегала с криком:
— Ута, дура стоеросовая, а батистовые рубашки, которые расшиты, ты положила?
— Ох, госпожа, позабыла. Они сушатся, сейчас уложу.
— «Позабыла», — передразнивала служанку хозяйка, — гусыня безмозглая. А туфли новые где?
— Сейчас положу.
Напоследок, как всё было готово, девушка подошла к нему, обняла и прошептала:
— А за графа, занозу эту, не волнуйтесь, теперь он не ваша, теперь он моя забота.
Наконец они собрались и уехали, двор дома стал пуст. Ни кареты, ни телег с серебром. Только пара гвардейцев во дворе осталась да трое молодых господ из выезда дома за столом. Он и часа не провёл в раздумьях, как вошёл гвардеец и доложил:
— Два кавалериста из наших приехали.
— От Брюнхвальда? — обрадовался Волков.
— Кажись, от него.
Невысокий кавалерист, весь в пыли дорожной, в комнату не пошёл, говорил с порога:
— Полковник Брюнхвальд велел передать вам, господин генерал, что завтра, если Бог даст, войско ваше здесь будет. И обоз, и плен с ним.
«Раньше на день, чем я думал. Да, у Карла не забалуешь, у него никто не отстанет».
— Спасибо, солдат, как помоетесь, так попросите сержанта, он даст вам еды, а спать сегодня можете в доме, в людской.
И тут, то ли от ласковой заботы Агнес, то ли от хороших вестей стало у него на сердце легче. А что, враг в горах силы собирает, ну и он не бессилен. Граф воду мутит, так к нему девица неумолимая поехала, опять же епископ теперь в городе будет его, серебро продаст — огромные деньги будут. И обида на корысть архиепископа, что душила его последний день, вдруг сошла на нет.
«К чёрту его. Служил ему, как мог, а ему всего мало и мало, больше я ему не слуга, а он мне не сеньор, отныне только себе буду служить».
И тут взгляд его упал на молодых господ, что в безделии ожидания приказов находили для себя глупые занятия и шутки. Один из молодых господ был Стефан Габелькнат, коего остальные юноши дразнили «водоносом».
Его-то Волков и позвал к себе, и когда тот подошёл, усадил молодого человека рядом:
— Фамилия ваша, кажется, купальни в городе имеет?
— Истинно так, сеньор, — отвечал молодой человек. — Лучшие в городе купальни наши. Самая лучшая — та, что у Габенского ручья.
Остальные молодые господа,
