Наконец в моем сундуке лежал и кусок веревки с «Сохатого», туго свернутый и перетянутый шнуром, просмоленный от высыхания. И лежит там по сей день.
Когда я открываю сундук, чтобы достать костяную иглу или сухие носки, запах возвращает меня в море, на борт «Сохатого», и я воочию вижу побратимов: вот Козленок, серьезный, бледный и худой, с тонкими ручками и ножками и большим бело-розовым шрамом на боку; вот звериный оскал Финна; вот Ботольв, в лихорадке от раны, из обрубка ноги сочится гной; вот Коротышка Элдгрим, очнувшийся и понявший, что ничего не может запомнить, ибо в голове каждый день словно кто-то подметает.
И мертвецов я тоже вижу: Вальгард Скафхогг и Щетина, Траин Забиратель Жизней и другие, потерявшие мужество и веру в Одина, а с ними и саму жизнь; призраки кружат, точно джинны, призраки тех, кто сгинул навсегда в песках Серкланда.
На другой чаше весов Одноглазого выжившие: Финн, Гизур, Квасир, Хленни Бримили, Торстейн Обжора и остальные, едва ли больше двух десятков, все выкованы Одином, истинные побратимы, на веслах «Сохатого», гребут, направляя корабль вослед ярлу Бранду, и чают оказаться в море, где брызги замерзают серебряными бусами.
Нос «Сохатого» был устремлен на север, и мы развернули парус, а воины были уверены, что Убийца Медведя, любимчик Одина, приведет их к таинственному сокровищу, раз он вернул себе рунный меч. Если кое-кто и недоумевал, с чего это ярл вечно хмурится и забивает себе голову всякими глупостями вроде просмоленной корабельной веревки, которой отбивают лад движения весел, такие люди хранили молчание. Орм Убийца Медведя, поговаривали, убил противника на хольмганге с одного удара.
У кормчих, как всегда, нашлось собственное название даже для этого огрызка веревки. И коварство Локи в этом названии не ускользнуло от меня, когда я мысленно сравнивал гибель Скафхогга и прочих с ценностью проклятого клада Одина.
Они называют его «горьким концом».
Попытка понять смысл событий на Ближнем Востоке в конце X века — или в любой другой период — немедленно вызывает головную боль.
Суннитский халифат Аббасидов медленно рушится под натиском собственного войска мамлюков, состоящего из турок, славян и берберов, на троне сменяют друг друга малозначимые халифы, которых вырезает семейство Буйидов из Багдада. В то же время другая династия, Хамданиды, утверждается в Алеппо, но все же сражается под черными знаменами Аббасидов, клянясь на словах в верности багдадским халифам.
Между тем торжествующие шииты-Фатимиды покоряют Северную Африку, берут Александрию и заново переименовывают ее в Каир (Победоносный), а затем движутся на север, чтобы положить конец распрям и принести стабильность в хаос малых царств Сирии и Палестины, одно из которых пребывает под властью самозваного Икшида Мухаммада ибн-Туга в Иерусалиме.
Одновременно возрождающаяся Византийская империя бьется за Антиохию и Алеппо, ряд кампаний Никифора Фоки приводят к захвату Тарса и в год, описанный на страницах этой книги, к большому походу, опустошившему Джезиру.
Примерно два года спустя Никифор Фока был убит Иоанном Цимисхием (Красные Сапоги) и Львом Валантом — при попустительстве императрицы Феофано, — зарезан во сне в своем дворце. Иоанн стал новым императором, и кое-кто полагает, что это спасло Византийскую империю. Красные Сапоги — и следом за ним Василий II — в конце концов завладели Антиохией, а также половиной Сирии, Халабом и большей частью Палестины вплоть до Назарета, в религиозной реконкисте, что предшествовала Первому крестовому походу столетием позже.
Ярлы Бранд и Скарпхеддин — собирательные образы, составленные на основании «портретов» нескольких северных вождей той поры, в основном с территории нынешней Швеции, что уходили разбойничать в Средиземное море со всеми мужчинами, женщинами и детьми, которыми правили; главным образом, они бесчинствовали в Испании, где до 976 года находился у власти аль-Хакам II, а потом его сменил легендарный аль-Мансур.
Нет никаких исторических сведений о массовом побоище при Антиохии, включавшем полноценное участие византийского войска, но почти наверняка там произошло несколько крупных стычек. Мне хотелось, чтобы Орм и Братство приняли участие в таком конфликте, поэтому я придумал великую битву — за что мне ничуть не стыдно.
Как всегда, когда пишут об этом периоде, основным источником сведений является Лев Диакон, родившийся около 950 года. В ранней юности он приехал учиться в Константинополь, а в 986 году участвовал в походе на болгар императора Василия II, присутствовал при осаде Триадицы (София), где имперская армия потерпела сокрушительное поражение, и едва не расстался с жизнью.
Около 992 года он начал писать историю империи, предположительно в Константинополе, но не успел закончить этот труд до своей смерти. История Диакона состоит из десяти книг и охватывает период от 976 года, то есть правления Романа II (959–963), Никифора Фоки (963–969) и Иоанна Цимисхия (969–976).
Лев Диакон описывает войны против арабов, в том числе возвращение Крита в 961-м, завоевание Антиохии и Северной Сирии (968–969), болгарскую войну (969) и победу над русами (971), один из самых блестящих периодов в истории поздней империи. Применительно к правлению Никифора Фоки и Иоанна Цимисхия труд Диакона — единственный сохранившийся источник, из которого все последующие историки черпали и черпают сведения.
Тот факт, что более чем за сто лет до крестовых походов византийцы начали религиозную войну за возвращение Иерусалима, часто упускают из вида. Иерусалим считался городом трех религий — иудейской, христианской и ислама, — и арабы защищали его именно как таковой, от всякого, кто подступал к городским стенам.
Это позволяло христианам совершать паломничества в Святую землю, посещать святые места, упомянутые в Писании и не опасаться преследований. Вызывает неподдельное изумление то обстоятельство, что многие из паломников были свежеокрещенными северянами, норманнами и славянами из русских земель; их ничуть не страшили дальняя дорога и чужая земля, они охотно плавали в Иордане, доказывая верность новому божеству.
Кажется правильным, что те, кто верил в старых северных богов, также могли искать обновления веры в Святой земле.
Как всегда, это сага, которую надлежит рассказывать у костра длинными темными вечерами. Любые ошибки или упущения являются моими собственными и не должны испортить повествование.
