Бернард Корнуэлл - Приключения Ричарда Шарпа. т2.

Харпер поглядел на двух мертвых французов.

— Вы имели право сделать это, сэр?

— Ты имеешь ввиду, разрешает ли казнить военнопленных Закон Его Величества? Нет, конечно же, нет. Так что не говори никому.

— Ни слова, сэр. Ничего такого я не видел, сэр, и будьте уверены, я прослежу, чтобы все парни сказали то же самое.

— И однажды, — сказал Шарп, глядя на державшегося в отдалении бригадного генерала Лупа, — я поставлю его к стенке и расстреляю.

— Аминь, — сказал Харпер, — аминь. — Он обернулся и посмотрел на французскую лошадь, все еще привязанную посреди селения. — Что мы сделаем со скотиной?

— Мы не можем взять ее с нами, — сказал Шарп. Холмы были слишком круты, и он планировал идти по скалистым вершинам, где конные драгуны не смогут и преследовать. — Но будь я проклят, если я отдам пригодную к кавалерийской службе лошадь противнику. — Он взвел курок винтовки. — Меня тошнит от того, что приходится делать это.

— Хотите, чтобы я сделал это, сэр?

— Нет, — сказал Шарп, хотя он подразумевал «да», потому что действительно не хотел стрелять в лошадь. Но он все же сделал это. Звук выстрела несколько раз отразился от холмов, все тише и глуше, в то время как лошадь издыхала в кровавых муках.

Стрелки укрыли мертвых испанцев камнями и соломой, но оставили французам хоронить своих мертвецов. После этого они поднялись к туманным вершинами, чтобы завершить свой путь на запад. В сумерках они спускались в долину Тюрони, не видя никаких признаков преследования. Ни вони от натертых седлами до крови лошадиных спин, ни отблесков света на серой стали, — совершенно никаких признаков, ни намека на преследование за весь день, и лишь однажды, когда день угас и желтые огоньки свечей затеплились в окнах домов вдоль реки, внезапно печальный волчий вой раздался в сгущающейся на холмах тьме.

Волк выл долго и одиноко, и лишь эхо вторило ему.

И Шарп вздрогнул. 

 Окна замка Сьюдад Родриго смотрели на холмы за рекой Агведой, где концентрировались британские силы, однако ночь была настолько темной и дождливой, что ничего не было видно кроме отблесков двух факелов, горящих под аркой туннеля, проложенного в глубине огромных крепостных валов. Пламя подсвечивало красным серебристые струи дождя, заливающие булыжник. Каждые несколько секунд у входа в туннель появлялся часовой, и пламя вспыхивало на лезвии примкнутого штыка, но кроме этого не было никаких признаков жизни. Французский триколор развевался над воротами, но не хватало света, чтобы разглядеть полотнище, отсыревшее под дождем, заливающим стены замка и иногда даже захлестывавшим глубокую амбразуру окна, из которого человек разглядывал арку. Мерцающий свет факелов отражался в толстых хрустальных линзах его очков в проволочной оправе.

— Возможно, он не приедет, — сказала женщина, сидевшая у камина.

— Если Луп говорит, что он будет здесь, — ответил человек, не оборачиваясь, — значит он будет здесь.

У человека был замечательно глубокий голос, который не соответствовал его внешности: он был худ, почти хрупок, с узким интеллигентным лицом, близорукими глазами и щеками, рябыми от перенесенной в детстве ветрянки. Он носил простой темно-синий мундир без знаков различия, но Пьер Дюко не нуждался ни в каких безвкусных цепях или звездах, эполетах или аксельбантах, чтобы доказать свою значимость. Майор Дюко был личным представителем Наполеона в Испании, и все власть предержащие, от короля Жозефа и ниже, знали это.

— Луп, — спросила женщина, — это означает «волк», не так ли?

На сей раз Дюко обернулся.

— Ваши соотечественники называют его El Lobo, — сказал он, — и они боятся его.

— Суеверных людей легко запугать, — презрительно отозвалась женщина.

Она была высокой и худой, и ее лицо можно было назвать скорее запоминающимся, чем красивым. Твердое, умное лицо незаурядной женщины, которое, увидев раз, уже не забудешь; полные губы, глубоко посаженные глаза, презрительный взгляд. Ей было, пожалуй, около тридцати, точнее не скажешь — главным образом, потому, что кожа ее загорела на солнце, как у последней крестьянки. Знатные дамы делали все, чтобы их кожа была белой как мел и нежной как шелк, но эта женщина не старалась выглядеть ухоженной и нарядной. Охота была ее страстью, и когда она скакала за своими гончими, она и сидела верхом по-мужски, и одевалась по-мужски: бриджи, сапоги и шпоры. Этой ночью она выбрала форму французского гусара: облегающие лазурные бриджи, украшенные спереди по бедрам плетением из шнура на венгерский манер, доломан цвета сливы с синими манжетами и галунами из белого шелка и алый ментик, отороченный черным мехом. Ходили слухи, что донья Хуанита де Элиа коллекционирует полковые мундиры всех мужчин, с которым когда-либо спала, и что ее платяной шкаф размером со средней величины комнату. В глазах майора Дюко донья Хуанита де Элиа была всего лишь оригинальной шлюхой, солдатской подстилкой, а в сфере тайной войны, которой принадлежал Дюко, оригинальность была смертельно опасной, сама же Хуанита считала себя авантюристкой и afrancesada, а любой испанец, согласный примкнуть к Франции в этой войне, был полезен Пьеру Дюко. И, неохотно признавал он, эта любящая войну авантюристка готова на величайший риск ради Франции, поэтому Дюко должен относиться к ней с уважением, какого он обычно не испытывал к женщинам.

— Расскажите мне об El Lobo, — потребовала донья Хуанита.

— Он — бригадир драгун, — начал Дюко, — который в начале армейской карьеры был конюхом в кавалерии. Он храбр, он требователен, он добивается успеха и, прежде всего — он безжалостен. — В целом Дюко мало уделял внимания солдатам, которых считал романтичными дураками, обожающими красивые позы и жесты, но Лупа он ценил. Луп была целеустремлен, жесток и напрочь лишен иллюзий — этими же качествами отличался и сам Дюко, и Дюко нравилось думать, что если бы он был настоящим солдатом, он походил бы на Лупа. Очевидно, что Луп, как и Хуанита де Элиа, отличался определенной оригинальностью, но Дюко прощал бригадиру претенциозные украшения из волчьего меха — просто потому, что он был лучшим солдатом, какого Дюко обнаружил в Испании, и майор полагал, что Луп должна быть подобающим образом вознагражден. — Луп однажды будет маршалом Франции, — сказал Дюко, — и чем скорее, тем лучше.

— Но не будет, если маршал Массена не захочет этого?

Дюко хмыкнул. Он собирал сплетни усерднее, чем кто-либо иной, но не любил подтверждать их, однако неприязнь Массена к Лупу была настолько известна в армии, что у Дюко не было надобности это скрывать.

— Солдаты как олени-самцы, мадам, — сказал Дюко. — Они дерутся, чтобы доказать, что они самые лучшие в своем стаде, и они ненавидят самых жестоких соперников куда больше, чем тех, кто не бросает им вызов. Таким образом, я готов утверждать, мадам, что неприязнь маршала к бригадиру Лупу — лучшее доказательство выдающихся способностей Лупа.

И еще, полагал Дюко, типичное проявление пристрастия к живописным позам. Неудивительно, что война в Испании тянется так долго и сопряжена с такими трудностями, если маршал Франции тратит впустую свой воинственный пыл на лучшего бригадира в армии.

Он обернулся к окну, услышав звук копыт, отдающийся эхом во входном туннеле крепости. Дюко услышал, как был назван пароль, затем визг петель открывающихся ворот, и секунду спустя он увидел, что группа серых всадников появилась в тускло освещенном сводчатом проходе.

Донья Хуанита де Элиа подошла и встала рядом с Дюко. Она стояла так близко, что он чувствовал запах духов, исходящий от ее безвкусной формы.

— Который из них? — спросила она.

— Тот, что впереди.

— Хорошо держится в седле, — сказала Хуанита де Элиа со сдержанным уважением.

— Прирожденный наездник, — сказал Дюко. — Не позер. Он не учит свою лошадь танцевать, он заставляет ее драться.

Он отошел от женщины. Он не любил запах духов так же, как не любил самоуверенных шлюх.

Двое ждали в неловком молчании. Хуанита де Элиа уже давно догадалась, что ее оружие не действует на Дюко. Она полагала, что он не любит женщин, но правда была в том, что Пьер Дюко просто забывал о них. Время от времени он посещал солдатский бордель, но только после того, как врач назовет ему имя здоровой девушки. Большую часть времени он обходился без подобных развлечений, предпочитая монашеское служение делу Императора. И теперь он сидел за своим столом и листал бумаги, делая вид, что не замечает присутствия женщины. Где-то в городе церковные часы пробили девять, затем голос сержанта эхом отразился от стен внутреннего дворика, и взвод солдат промаршировал к крепостным валам. Дождь лил беспрестанно. И вот наконец застучали сапоги, зазвенели шпоры на лестнице, ведущей к апартаментам Дюко, и донья Хуанита оглянулась в ожидании.