Ни в силах пошевелить ни единым мускулом, Сьенфуэгос оглядел темную грязную яму, где они находились, и не обнаружил никакого выхода, кроме высокого зева над головой, расчерченного крошечными квадратами очень синего неба — видимо, яма была накрыта тяжелой решеткой из толстых бамбуковых стволов. Наверное, старик уже долго бился, пытаясь вернуть Сьенфуэгоса в мир живых — лицо его осунулось, а в покрасневших глазах до сих пор стояли слезы.
— Почему ты позволил себя схватить? — с упреком спросил канарец. — Лучше было бы утонуть.
— Течение вынесло меня к берегу, а они тут же посыпались сверху, как горох... Они все плавают, как утки, даже ветер не помог. — Он немного помолчал и удивленно добавил: — Это женщины.
— Я уже и сам это заметил. Карибские женщины. Видел, какие у них ноги?
— Кошмарные! Раздутые, как колоды!
— Такие же были у тех воинов, которых мы поубивали в форте... Помнишь?
— Боже ты мой, еще б не помнить! — снова ужаснулся старик. — С тех пор как нас схватили, я только о них и думаю! Они нас сожрут!
— Какая разница, старик, кто нас сожрет, карибы или черви? Главное — умереть быстро и без страданий. Боже! — безнадежно воскликнул канарец. — Никогда не предполагал, что попасть в Севилью окажется так трудно.
— Гораздо достойнее было бы погибнуть, сражаясь с воинами Каноабо, — заявил плотник, прислонил затылок к земляной стенке и воздел лицо к небу, глотая слезы. — Они хотя бы не были каннибалами.
— Я видел труп Варгаса — его глодали раки на берегу. Но это уже не больно. Я мучаюсь, лишь представляя, как нас будут убивать, потому что после смерти уже будет всё равно.
— А что случится, когда мы предстанем перед Страшным Судом?
— Я не думаю о подобных вещах, старик, — напомнил пастух. — Я даже не крещеный, не думаю, что вообще предстану перед Страшным Судом или чем-нибудь в таком роде. — Вот ведь дерьмо, это просто ужасно! — пробормотал он. — Как бы то ни было, если твой Бог способен поднять из могил людей, которые много веков назад обратились во прах, то, наверное, сможет воскресить нашу плоть, вытащив ее из желудков дикарей.
— Меня это не утешает.
— Меня тоже.
После этого они долго молчали, обдумывая этот вопрос, а перед глазами у них стояла жуткая сцена их собственного расчленения теми тварями, лишь отдаленно напоминающими людей, которые держали их взаперти. Казалось, они ослепли и оглохли, удрученные мыслью о своем близком и ужасном конце.
Из-за страха часы текли бесконечно.
А с приходом темноты паника только усилилась.
Это была самая долгая и безмолвная ночь, какую только можно вообразить — жаркая, душная, непроницаемая; не слышалось ни шелеста ветра, ни голосов, ни плача, ни отдаленного крика ночной птицы. Словно замерло само сердце Земли, и все вокруг погрузилось в глубины ада, полного лишь страха и зловония, источаемого их телами.
Наконец, из темноты раздался спокойный и хрипловатый голос плотника:
— Гуанче!
— Что?
— Убей меня.
Канарец молча задумался, ничуть не шокированный этой просьбой, поскольку и сам предпочел бы погибнуть от руки друга, чем выносить бесконечные страдания, что ждали их впереди. В конце концов он все же покачал головой, хотя и знал, что старик в темноте все равно этого не видит.
— Нет, — только и сказал он.
— Почему?
— Не хочу остаться в одиночестве.
— Это несправедливо. И эгоистично. Я всего лишь бедный старик, и от меня мало проку, поэтому лучше убей меня сразу, безболезненно и быстро. Тебе просто нужно слегка сжать мне горло, ты же такой сильный. Прошу тебя!
— Нет! — снова покачал головой канарец. — Это несправедливо. Чего ты добиваешься? Чтобы я остался здесь наедине с твоим трупом, страхами и угрызениями совести? Нет! Мы пройдем через это вместе до самого конца.
Они вновь погрузились во мрак и безмолвие. Впрочем, длилось это недолго: неожиданно сверху просочился тусклый свет, а затем прямо на них полился тяжелый, теплый и вонючий дождь, сопровождаемый громким смехом.
— Вот ведь сучье отродье! — в ярости выругался канарец. — Они справляют на нас нужду!
Он оказался прав: три или четыре женщины, присев на корточки на бамбуковую решетку, мочились прямо на них, а одна без всякого смущения даже навалила кучу.
Через полчаса женщины подняли решетку, спустили в яму некое подобие грубо сколоченной лестницы и принялись делать пленникам знаки, чтобы те выбирались наверх, многозначительно потрясая перед ними копьями и издавая звуки, очень мало похожие на человеческую речь.
Бернардино из Пастраны и Сьенфуэгос с любовью посмотрели друг на друга и крепко обнялись на прощание.
— Помилуй, Господи, наши души, — сказал плотник. — И пусть всё произойдет как можно быстрее.
— Прости, что я тебя в это втянул.
— Ты не виноват. Никто не виноват, — успокоил его Стружка. — Идем! Пусть не говорят, что испанцы не умеют умирать с честью. Пошлем их к черту, — и он остановил Сьенфуэгоса жестом. — Я первый, потому что старше.
Они молча поднялись, пытаясь сдержать дрожь в ногах и выглядеть храбрыми, хотя совершенно таковыми себя не чувствовали. Выбравшись наверх, они поднялись в полный рост, при этом канарец был больше чем на две головы выше захватчиц.
Вооруженные стражницы подвели их к группе из нескольких человек, стоящих неподалеку от ямы, у двоих были связаны руки. Только теперь они поняли, где находятся.
Деревня — если так можно назвать это дикарское поселение — занимала примерно сотню метров в длину и состояла из пары десятков лачуг без стен, но с крышами, покрытыми пальмовыми листьями. Находилась она на своего рода холме, поднимающемся из воды и почти со всех сторон окруженном морем; правда, густые деревья, которыми холм зарос сверху донизу, делали поселение практически невидимым снизу.
Между обрывом и первыми рядами хижин помещались десятка два таких же ям, накрытых бамбуковыми решетками, а вдалеке маячил большой круглый дом с глинобитными стенами.
Женщины, числом около тридцати, как и все местные дикари, совершенно голые, тут же окружили пленников, присев на корточки, а тем временем несколько замурзанных детишек обоих полов молча наблюдали за этой картиной с опушки леса.
В течение десяти минут никто не двинулся с места.
Наконец, дверь круглой хижины распахнулась, оттуда вышел старик, украшенный разноцветными перьями, и медленно двинулся к ним, широко расставляя ноги, поскольку раздутые деформированные ступни не позволяли ему двигаться, как положено.
Женщины в глубоком почтении склонили перед ним головы и принялись бормотать своего рода молитву, пока вновь прибывший не остановился перед испанцами, глядя на них с большим интересом.
