Людовик Восемнадцатый сел за стол и тут же начал потеть. Блакас вытирал капли пота с его лба. Явились блюда со снедью. Перед ним стояла тарелка с бараньими отбивными, уложенными по три штуки одна на другую — король снял верхнюю и нижнюю отбивные и съел только среднюю, которая впитала себя сок и жир остальных. Он съел двадцать шесть таких срединных бараньих отбивных.
После второго завтрака он попытался сесть на лошадь, но не смог, удачливое животное увели, и, как мне рассказывали, больше оно никогда не появлялось при дворе.
* * *
«Регент», конечно, был удален из рукояти сломанного палаша императора. Меньер, последний ювелир Людовика Шестнадцатого, готовил камень для короны Людовика Восемнадцатого. Король, однако, сомневался, стоит ли устраивать коронацию, поскольку считал, что на самом деле идет девятнадцатый год его царствования. Он чувствовал себя единственным законным королем Франции с тех пор, как мальчик Людовик Семнадцатый умер в тюрьме в 1795 году.[130]
Людовика Восемнадцатого мучило то, что он считал невероятной несправедливостью, — его брат, сестра, невестка и племянник были убиты, а сам он вынужден бежать. Ему предстояло все собрать воедино, сначала разобрав на части, так что для начала он разобрал императорские драгоценности, символы возникшей из революции империи, которая держала его вдали от Франции.
В Англии он собирал те драгоценности короны, которые нашли дорогу туда после грабежа 1792 года. Каким-то образом ему удалось вернуть шпинель «Берег Бретани» и один из бриллиантов Мазарини. Он был тогда «исполняющим обязанности» короля, пытался предъявить права на свое королевство и предков поочередно, хотя древние короли сами были изгнаны из Сен-Дени, а их мощи (которые сохранялись в течение столетий в кувшинах) осквернены. Прочтя в «Монитор» сообщение о бракосочетании императора с членом королевской семьи, Марией-Луизой, он отказался от всяких надежд стать королем Франции. Детей у него не было, потому что он любил мужчин, так же как Месье, брат Людовика Четырнадцатого.
Через два месяца после своего возвращения он велел Меньеру сделать новые драгоценности для герцогини Ангулемской и герцогини Беррийской, которая вышла замуж за второго сына его брата (графа д’Артуа). Как грифы, подбирающие куски трупов и улетающие только затем, чтобы вернуться, Бурбоны целиком погрузились в драгоценности. Я видел таких птиц, кружащихся над нашим островом, парящих на ветру или ждущих на низкорослых деревцах смерти какого-нибудь зверька, которыми они кормятся.
Все это время «Регент», вставленный в корону, которой пренебрегали, тоже оставался в небрежении — слишком великолепный камень для осторожного старого человека, подпираемого союзниками, наводнившими город.
Через месяц-другой после Реставрации, которая казалась мне невыносимой, я отправился в Англию, чтобы продать новое издание «Атласа», потом вернулся в Париж, к Анриетте и к своей отшельнической жизни.
* * *
Подобно прежним королям, Людовик Восемнадцатый любил переезжать из одного дворца в другой — Сен-Клу, Трианон, Рамбуйе, Компьен, Фонтенбло, Версаль, где на мебели и вообще на всем оставался неизгладимый отпечаток Наполеона и его империи. Он видел комнаты, задрапированные как походные палатки, стулья, украшенные головами египтян и сфинксов с пристальным взглядом, лебедей Жозефины, буквы «N» на всех тронах, а на полках — красные книги с гербами. Лира, тирс, жимолость, греческий меандр, шлемы и щиты, венки из дубовых и лавровых листьев, зеленый цвет императора, звезды и неизменные пчелы преследовали Людовика Восемнадцатого всюду, куда бы он ни поехал.
В Фонтенбло спальня его брата была превращена в тронную залу императора с алым бархатом и золотыми пчелами, с позолоченной гризайлью, лавровыми венками и римской символикой. Куда бы Людовик Восемнадцатый ни пошел, он натыкался на пчел, а подняв глаза, видел орлов, и, признаюсь, мысль об этом доставляла мне удовольствие.
Некоторым Людовик Восемнадцатый казался очаровательным. Все говорили, что он славный рассказчик, что он глубоко образован и напичкан подходящими цитатами, собранными за те годы, когда он читал, вместо того чтобы править. Говорили, что он хотел хорошего, чего во Франции всегда бывает мало.
Однажды он велел отвезти себя в Версаль, все еще довольно пустой и порушенный. Опираясь на придворных, он вскарабкался вверх по лестнице в свои прежние комнаты. Он велел принести свою старую мебель из кладовок в Гард Мебль, отпустил придворных и сидел один среди вещей в красном бархатном с массивными золотыми гвоздями кресле. Потом поехал в Большой Трианон, где жил император, и все эти комнаты, где когда-то царили мадам де Ментенон и маркиза де Помпадур, оказались полны приметами Бонапартов. На всем Малом Трианоне лежал отпечаток присутствия принцессы Полины.
— Пчелы жалят меня, куда бы я ни пошел, — сказал он Блакасу д’Ольпу, — а орлы гадят на меня.
* * *
Я был не единственным в своей верности Людовику Восемнадцатому, ибо Талейран, гарантировав ежегодный доход Жозефине, использовал ее как связь между старыми слоями общества и новыми (дворянами, вроде ее первого мужа де Богарнэ, Баррасом, революцией и Бонапартом). Уцелев, она всегда тянулась к победителю. Она пользовалась тем, что узнавала в тюрьмах и при дворе, для продвижения. С ней оставалось ее всегдашнее «Roulez! Roulez!»,[131] она улыбалась зажатой улыбкой и перемещалась от мужчины к мужчине, даже к царю России.
Когда-то, после Египта, она даже полюбила — любовью, переходящей в обожание, — того, кто сделал ее императрицей. После развода (ибо мы склонны любить то, что потеряли) она сохраняла комнаты Наполеона в Мальмезоне в том виде, в каком он их оставил, — одежда, брошенная как попало, лежащая на бюро историческая книга, открытая на отмеченной странице, перо, разложенная карта — все его реликвии. Казалось, он только что вышел прогуляться среди черных лебедей и распускающихся роз.
Тем не менее Жозефина теперь принимала русского царя и всех врагов Наполеона. Она вернулась из Наварры, где жила со своим двором, коллекциями и драгоценностями из ограбленных городов, некогда отвергнутая императором, а ныне переживающая ренессанс в возрасте пятидесяти лет. Кареты вернулись в Мальмезон. За столом снова слышался смех. Она заказывала новые платья из белого муслина и гуляла с царем Александром в своем саду. Она продала ему своего Канову. Она открыла салон и из кожи лезла ради врагов императора, таких, как мадам де Сталь (которая как-то сказала: «Вежливость — искусство выбирать подходящую из истинных мыслей») и прусский король Фридрих. Двор составлялся из иноземных вражеских князей, которые могли бродить по ее комнатам и указывать пальцем на вещи Наполеона. Возможно, это было запоздалое отмщение за то, что ее бросили, замешанное на радости, что ее вновь нашли.
