Ознакомительная версия.
Двое убегающих от дервиша, расслышав уже очень близкий топот его ног, выкрикнув привычную строевую команду, обернулись, бешено завращав ятаганами. Жёлтый клинок, не снизойдя даже до встречного удара о кованое турецкое железо, прошёл до мягкого тела. Янычары упали – один, зажимая разрубленное бедро, второй – пронзённый живот. А безжалостный дервиш, уже неторопливо и точно, с несильным замахом, бросил вниз два последних удара. И – обернулся.
Последний янычар, избежавший и жёлтой, неведомо откуда взявшейся сабли, и белого, непонятно откуда появившегося топора, выбрал единственно спасительный путь: сверкая босыми пятками, он во весь дух летел по дороге. Он призывно кричал, и было видно – кому. Одинокий путник находился в этот миг на длинной, петляющей, пыльной дороге, и был этот путник в янычарской одежде. Но, вместо того, чтобы убегать, повинуясь предостережению, он упал в пыль на колени и торопливо раскрыл деревянный коричневый ящик. Выхватив из него странный железный лук на короткой станине, он приладил к нему изогнутую рукоять и, уперев станину в живот, с усилием стал вращать гнутый рычаг. Спасающийся добежал до него почти вплотную, когда этот путник, судя по одежде – из одного с ним войска, – положил на станину короткую металлическую стрелу. Он приподнял лук, повёрнутый рогами параллельно земле, уставил его в грудь подбежавшему – и нажал на скобу. Стрела пробила янычара насквозь и улетела в сторону от дороги. Сделав шаг, последний из десятка янычар-аги упал лицом вниз. А его убийца, уложив железный лук в ящик, подхватил ящик под мышку и торопливо побежал к чинару.
Дервиш, отвязав двух лошадей, подвёл их к владельцу осла и его торопливо одевающейся, с помертвевшим лицом, спутнице. Сунул в руку погонщика поводья. Вручил несколько весомых монет. Без слов взглянул глаза в глаза. Пошёл обратно. Выбрал ещё трёх лошадей – получше. К нему подошли раб с топором и стрелок с ящиком. Затянули подпруги. Вскочили в сёдла. Через минуту о них напоминало только облако дорожной пыли. Из-под чинара, выкрикивая слова молитв, поспешно разбегались все, кто в этот злой час был привлечён тенистой прохладой на отдых. Среди неподвижных, залитых кровью тел стоял только осёл, так и не выпряженный из повозки. Он недовольно мотал длинной башкой, отгоняя назойливого овода.
Мчались часа полтора. Иногда Альба, щадя лошадей, переходил с галопа на рысь. Дважды миновали турецкую дорожную стражу, но их не останавливали. Слишком необычным и внушительным выглядел их отряд. Дервиш, подскакивая в седле и хлопая локтями, визжал слова молитв. Лысый раб открыто вёз блестящий огромный топор – и этой открытостью давал понять, что высочайше наделён таким правом. Их сопровождал янычар, – и это было понятно: соблюдается установленный багдадским пашой порядок. Отряд мчался к Багдаду – и о цели их похода можно было не спрашивать: это вестовое посольство.
Надвигался вечер. Попалась неглубокая речушка, и её перешли вброд. На другом берегу Альба резко взял в сторону и увёл спутников в небольшой лесок – невысокие заросли, протянувшиеся вдоль реки. Лошади жадно тянулись пить, но их привязали в стороне от воды: дать напиться неостывшим лошадям – значило погубить их.
Умылись, утолили жажду. Сели в кружок.
– Что теперь? – невинно моргая, спросил Бэнсон, разламывая лепёшки и сыр.
– Теперь наша грандиозная маскировка имеет какую-то ценность только до завтрашнего утра, – сказал Альба. – Утром нас будут искать по всем дорогам. Дело выходит простое: кто первым доберётся до стен Багдада – мы или гонцы янычарской стражи. Поэтому будем ехать всю ночь. К утру доберёмся до одного караван-сарая, где задержимся ненадолго.
– Зачем? – деловито поинтересовался Бэнсон.
– Лошадей поменяем. На этих после такого перехода далеко не уедешь.
– А нам их поменяют?
– Деньги вообще могут многое. А в Турции деньги могут всё.
Торопливо съели лепёшки, сыр и сушёные фрукты. Открыли флягу и попили воды, сдобренной конопляным маслом и уксусом. Лошади были ещё горячие, так что вести их к реке было рано. Легли, растянувшись в высокой траве, наслаждаясь коротким отдыхом.
– Альба, – сказал Бэнсон, – а почему ты в схватках всегда рубишь головы? Для устрашения?
– Мне иначе нельзя, – отозвался монах. – Судьба постоянно подбрасывает мне работу, в которой против меня сразу несколько человек. Так что фехтовать некогда. Один удар – один противник. Нет, Бэн. Чтобы сохранить силу замаха, клинок не должен останавливаться в момент удара. Попал в руку, или грудь, или плечо – клинок остановлен. Это пауза. Снова размахивайся, снова отводи железо назад, и неизвестно ещё, насколько раненый тобой небезопасен. А шея – она мягкая. Если точный удар – то даже не самый сильный – сносит голову вмиг. Ты видел. Клинок не задерживается, летит дальше, и ты его только слегка подправь – он сам дойдёт до очередного противника. Ну и не надо беспокоиться – не встанет ли тот, кто остался лежать за твоей спиной. И не поправится ли он после стараний лекарей, и не пойдёт ли вновь по земле мучить и убивать беззащитных. Нет, удар в шею – самый надёжный. Нужно лишь точность приобрести. А это приходит с опытом.
В это время Урмуль, увязывая походную поклажу, тронул Бэнсона за плечо и, пронизая воздух перед собой вытянутым пальцем, стал с сожалением качать головой.
– Да-да, – разделил его сокрушённость Бэнсон. – Болт улетел. Жалко. Но ничего, вернёмся в Бристоль – оружейник сделает новый.
– Пора лошадей поить, – встал с травы Альба. – Дать бы им травы пощипать – но некогда. Ах, как неудачно встретились нам эти янычары. Ах, как не вовремя.
Снова затянули подпруги, и уселись в сёдла, и привычными быстрыми движениями уложили оружие. Вечер катился всё ближе, и ехать стало легче: опускалась прохлада.
Не останавливаясь, ехали всю ночь – то лёгкой рысью, то шагом.
– Вот, – сказал Альба, – впереди темнеет. Видите? Это караван-сарай. Сейчас отдохнём. Но будьте внимательны. Неизвестно, сколько патер Люпус расставил в округе засад. Хотя вряд ли он мог предвидеть, что мы появимся именно здесь.
Тем не менее усилием воли прогнали усталость и придвинули ближе оружие. Шагом въехали в открытые настежь ворота. Сонная тишина. По периметру двора, вдоль глинобитных стен – уступ-настил. На нём вповалку спят путники. Стоя дремлют шесть лошадей. Поводья одной из них привязаны к щиколотке спящего хозяина. Обычная ночь в обычном караван-сарае. Кивнув Бэнсону на свободный угол, Альба передал ему ремённую петлю уздечки и отправился к двери, возле которой стоял чёрный котёл с тусклыми искрами углей под ним: верный знак, что здесь находится хозяин постоялого двора. Альба постучал, намереваясь договориться об обмене с доплатой своих лошадей на свежих.
Ознакомительная версия.
