Ознакомительная версия.
Вдруг распахнулась дверь спального помещения для богатых и важных путников, и оттуда вышли несколько человек в дорожной одежде и при оружии.
– Эй, хозяин! Сын шакала! – нарочито громко закричал один из них. – Ты почему нас не разбудил? Сам проспал? Утро скоро!
Хозяин караван-сарая, вышедший к странствующему дервишу из своей пахнущей сеном и козами конуры, принялся извиняться – сокрушённо и громко. На настиле человек шесть подняли головы, зашевелились. Вышедшие из дверей пять человек быстро пересекали затоптанный копытами двор. Было понятно, что они только что проснулись, но никто из них не зевал. А это могло означать только одно: скрытое сильное внутреннее напряжение.
– Руби их, Бэн!! – пронзительно закричал Альба, и хозяин караван-сарая упал навзничь, назад, в свою конуру. – Руби всех! Это ловушка!
Дервиш метнулся к подходящим к нему, и те привычно – хотя и чуть замедленно после сна – отпрыгнули, растягиваясь в линию. Но отпрыгнули не все. Двое упали, и третий, побежавший назад, к двери, неосторожно открыл спину, и дервиш, кричавший что-то на непонятном языке, выхватил длинный кинжал из руки только что убитого им, и запустил этот кинжал через весь сумрачный двор, и человек до двери не добежал. Но та растворилась от сильного толчка изнутри, и сквозь чёрный проём стали выбегать полуодетые вооружённые люди. Они разделились на две группы. Одна бросилась к взмахивающему жёлтым клинком дервишу, а вторая, человек в пять, – к настилу, по которому прыгал, взмахивая громадным топором громадный, в коротких мохнатых штанах человек. Спавшие вскакивали, поднимая приготовленное заранее оружие, но никто не мог противостоять чудовищному полуголому мяснику. Он прошёл по периметру почти весь настил и оставил лежать добрый десяток человек, но люди, выбежавшие во двор, знали толк в битвах, и на другом краю двора взмахивающего окровавленным топором громилу встретили четыре копья на длинных древках. Засвистали бесцельные, на длинной дистанции, слепые удары.
– Бэн, не стой! – кричал Альба, мелькая по всему двору, заставляя отбегать в разные стороны нападавших. – Не стой! Двигайся!
Но совет запоздал. Свободные бойцы, выпрыгивая из-за спин копейщиков, стали прицельно метать в него посвистывающие ножи. Два дошли до цели и впились в грудь. Лысый мясник выдернул их и, не обращая внимания на кровь, залившую грудь, раскрутил над собой топор, превратив его в гудящий невидимый диск. И побежал с этим диском вперёд, разом срубив двоих копейщиков. Но те, что метали ножи, разбежались в стороны и приготовили новые. Но метнуть успели не все. Один не заметил мелькнувшего, словно летучая мышь, дервиша и вслед за ножом уронил на землю и голову. И ещё двое упали – непонятно от чего, без ударов, без крови. Но двое привычно взмахнули руками – один нож со звоном отлетел, встретившись с топором, а второй впился в плечо, и впился – видно было – достаточно глубоко. Топор вылетел из руки мясника и разрубил почти пополам одного из копейщиков, но сам мясник оказался обезоруженным. Выдернув нож из плеча, он одним только этим ножом встретил кинувшихся к нему радостно завизжавших четырёх человек. Но из этих визжащих добежали лишь двое, а двое упали – и опять без причины. Слышны были только удары, резкие и глухие. Один нападавший обменялся с мясником короткими выпадами и, поставив на чёрной, по-арабски написанной строчке ещё одну кровавую полосу, упал. А его товарищ, взглянув под ноги, обнаружил странный предмет: тяжёлую мушкетную пулю. Он поднял глаза – и увидел в том конце двора, откуда страшный мясник начал свой безжалостный бег, ещё одного, третьего из вновь прибывших, худого высокого янычара. Тот доставал из дорожной сумы свинцовые шарики и метал их, прицельно, с необычайной силой.
Резкий крик пролетел над двором, и к янычару устремились несколько человек, взмахивая ятаганами. Заревев, мясник одной рукой поднял топор и побежал вслед за ними. Все они там и легли – пронзённый несколькими ятаганами янычар, его убийцы и зарубивший их мясник, принявший в себя в конце короткой стремительной схватки два прилетевших копья – в бедро и спину. Но те, кто метал эти копья, очень бы пожалели, что остались без оружия, если бы у них достало времени пожалеть. Страшный дервиш, без колпака, с такой же лысой, как и у мясника, головой, дважды взмахнул широким жёлтым клинком, и копейщики легли, чтобы не встать уже никогда. А дервиш, влекомый оставшейся силой своего же замаха, развернулся и, не глядя на падающих за его спиной, прыгнул вперёд. Теперь во дворе перед ним оставались лишь трое, но эти трое, перепрыгивая через кучи недвижимых тел, убегали, скрывались в той самой двери, откуда появились несколько минут назад. Последний, понимая, что ему не успеть, толкая товарищей, обернулся, вопя от страха, – и захлебнулся собственным криком. А дервиш, перепрыгнув через него, мелькнул в ту же дверь и скрылся внутри.
Он выбежал через минуту, вытирая о свой рваный и грязный халат ставший красным клинок. Миновав “танцующих”, храпящих от запаха крови лошадей, он подбежал к груде тел, лежащих в углу возле ворот. Выдернув из спины и ноги мясника длинные копья, он повернул его набок.
– Невозможно! – сказал он, измерив ладонью величину окровавленного наконечника и оценив расположение раны. – Сердце, печень, кишечник – всё цело. Задето лёгкое, – он мельком взглянул на выступившую на губах Бэнсона розовую пену, – но, похоже, не сильно.
Затем он, сокрушённо покачав головой, вытянул из груди Урмуля три ятагана. Прикоснувшись пальцами, опустил ему веки. А потом со всех ног бросился в спальные помещения. Прибежав оттуда, он принёс с собой огромный ворох хлопковых тканей. Торопливо разрезая ткани на полосы, он заматывал ими сочащиеся кровью разрезы на теле Бэнсона, и скоро запеленал его, словно куклу.
Затем старый монах стал по одной отвязывать лошадей и уводить их со двора за ограду, и там снова привязывать. Спустя полчаса он, нарезав из конской сбруи длинных ремней, пристроил между двумя лошадьми широкую доску, на которую поместил бесчувственного Бэнсона, подняв его с помощью верёвок, перекинутых через высокую перекладину ворот, и ещё одной лошади.
Рассветало, когда от стен караван-сарая вылетела на дорогу длинная кавалькада. На переднем коне сидел в своём мохнатом колпаке старый дервиш. Следом, в поводу у него, мчались две спаренные, одного роста лошади, между которыми лежал замотанный белым недвижимый человек. Затем шли ещё три лошади. На одной был приторочен длинный топор и треугольный ящик тёмного дуба. Две последних были просто сменными.
Через полчаса бешеной скачки монах привёл свою взмыленную кавалькаду к окраине Багдада, где, пугая ранних прохожих, промчался к воротам, очевидно, знакомого ему дома.
Ознакомительная версия.
