Тайна томила, и ближе к вечеру ноги сами повели его по Козявинску. Городишко был как городишко: прямые короткие улицы с обычными названиями, магазины, забитые консервами, парикмахерская с красавцем блондином на витрине. Ничего не было особенного в этих коробках-пятиэтажках, полупустых рыночных рядах под серым клочковатым небом, усталых людях в плащах и с зонтами — люди как люди, все разные. Зажигались окна; перейдя через небольшую площадь, Потапов увидел шляпное ателье, клуб с колоннами, а на колонне…
Тут Потапова затрясло. На афише была изображена известная актриса, но то ли художник оказался так плох, то ли ещё что, только лицо было… словом, то самое: мощная челюсть, жёсткий взгляд, губы поджаты презрительно. У колонн толпился народ — на фильм шли.
Еле вырвавшись из скопища прущих в чёрную пасть кинозала, он отправился восвояси. Как-то сразу, удивительно быстро даже для октября, навалились сумерки, и за ужином, чувствуя, что заболевает, Потапов не мог оторвать взгляда от официанта — одет тот был опрятно и причёсан хорошо, но костляв — и глаза… Глаза были те, таксистские, злые, будто все вокруг должны по червонцу и не отдают.
Поднявшись в номер, издёрганный, вымотанный и совсем больной уже, Потапов погасил свет, забрался в постель и попытался уснуть. Сон не шёл к нему, всё плыли в темноте лица: женское, надменное, и мужское, запавшее. Потом пришло забытьё, но тут же проснулся Потапов с колотящимся сердцем, не понимая, где он и зачем.
А потом вспомнил и почти сразу услышал за стенкой голоса. Надо ли уточнять, что женский звучал резко и визгливо, а мужской — глухо, с присвистом?
Бедный Потапов сглотнул и прислушался.
— …За отчётный период выросло вдвое, — негромко произнёс за стенкой мужчина и отчётливо усмехнулся. — Скандалов, истерик и склок — на сорок процентов. Сердечных приступов и инсультов — восемьдесят два против пятидесяти трёх за тот же период прошлого года. Буфеты и ресторан захвачены полностью…
Мужчина закашлялся, и Потапов замер во тьме своего номера: так близко раздался этот кашель.
— Ну вот, взяты, значит, повышенные обязательства: прекратить совсем уборку улиц и мусора из контейнеров, — голос звучал глухо и монотонно, но очень внятно, — дополнительно ухудшить снабжение товарами и увеличить очереди, к зиме отключить горячую воду ещё в трёх кварталах, прекратить подачу чая в поездах, книги печатать одни и те же, чтоб не брал никто; пишущих жалобы взять под персональный контроль… Шефство над милицией продолжить.
— Всё?
— Ну в общем, всё, остальное так, по мелочам: чаевых меньше трёшки решили не брать, в такси оплату за два конца плюс ночные, в кино обрывы ленты и самое интересное вырезать, у продавщиц чтоб меди не было…
— Понятно. Новенькие есть?
— Превращаются помаленьку. — Мужчина глухо хохотнул. — Сергачёв-терапевт совсем наш стал, Люська из отдела снабжения, кажись, пухнуть начала. Превращается… За этим следим. Среди подростков работу ведём. Старшеклассниц из английской спецшколы на практике в столовой учат не доливать компот. Есть способные девочки. Худенькие ещё, но глаза наши.
Потапов, вытянувшись на постели, глядел в чёрный потолок. Его знобило.
— Как с другими городами? — спросила женщина.
— Готовим симпозиум. Пускай опыт перенимают… Наступило молчание, и несчастный мэнээс понял вдруг, что молчание это имеет к нему прямое отношение.
— Да, — вспомнила наконец женщина за переборкой, — приезжий. Не нравится он мне. Нервный какой-то. Внимание привлекает.
— Видел его, — сказал мужчина. — Доходяга очкастый. В машину ко мне лез утром, потом в кафе пялился. К паучкам бы его…
— Ты тихо у меня, — сказала женщина.
— Ладно. — За стенкой чиркнула спичка, и Потапову, давно уже бросившему курить, вдруг очень захотелось затянуться. — Надолго он?
— Завтра уезжает. — Кто такой?
— Инженеришка из Москвы.
— Не из этих?
— Говорю ж тебе — инженеришка, — ответила женщина.
— У, шляпа, в машину ко мне лез…
Тут, наконец, Потапова проняло. Вскочив, он схватил брюки и принялся совать ногу в штанину. Один тапок залетел под кровать, но лезть за ним Потапов не стал — махая руками во тьме, добрался до выключателя, щёлкнул, увидел прямо над собой жирного, с пол-ладони, паука и заорал. Следует признать, что крик у мэнээса получился на славу. Смертельно напуганный паук упал на потаповское плечо, Потапов взвизгнул и смахнул его на пол, оторвав пауку одну ногу, после чего животное захромало к щели у плинтуса, а человек начал кругами носиться по комнате.
Побросать вещи в чемодан было минутным делом. Зубная щётка, мыло и тапок так и остались в проклятом номере, а их владелец, слетев, спотыкаясь, по тёмной лестнице, уже тряс входную дверь. Мозаичные молодые люди с одинаковыми лицами радушно смотрели ему в спину, мозаичное солнце чернело на стене, расставив лапки-лучи. Дверь не поддавалась.
— Куда это вы? — услышал Потапов нежное контральто и, обернувшись, прижался к стеклу. — Вы разве уезжаете?
Перед ним в полутьме пустынного холла стояла администраторша. На жакете её сидел паук-брошка без одной ноги.
— Пустите меня! Откройте дверь! — закричал Потапов. Голос эхом вернулся к нему. Только тут бедолага понял, что гостиница совершенно пуста.
— То тебе окно закрой, то тебе дверь открой… — Проводница-уборщица брезгливо усмехнулась. — Людей зря беспокоишь. Паучка обидел. Что он тебе сделал, паучок? Ну ладно, как тебя там…
Чудовище протянуло руку.
— Ключик-то от номера…
Боясь коснуться пухлой ладони, Потапов судорожно протянул ключ с биркой и через несколько секунд очутился на свободе.
У входа в гостиницу чернело пустое, насквозь проржавленное такси без лампочки.
* * *
До вокзала Потапов дошёл пешком, и путь этот не показался ему дальним. Несколько раз мимо, грохоча, проносились машины, но Потапов не голосовал, а, наоборот, прибавлял шагу и весь съёживался. Утро застало его сидящим в углу зала ожидания в обнимку с чемоданом. Ждали там утра и другие — было их совсем немного, зато все обыкновенные, такие родные глазу: женщина с девочкой, спящей у неё на коленях, другая, помоложе, — с мужем; старик в пиджаке на свитер и в сапогах, курящий на краешке скамьи зажатую в заскорузлых пальцах «беломорину»…
Скоро Потапова сморило, он уронил бедовую голову на грудь и провалился в топкую трясину дрёмы. Так, в смутных видениях, то уходя в их тёмную глубь, то почти выныривая на поверхность, он провёл несколько часов.
И привиделось ему, что не спит он, а встаёт и идёт завтракать в вокзальный буфет, и берёт там яйцо вкрутую, хлеб, стакан горячего кофе и мягкий, тёплый ещё марципан — нет, два марципана! И кофе требует долить, как полагается, чтобы это был кофе, и марципан заменить на целый, и сдачу просит не швырять, а давать вежливенько, и под визг жирной буфетчицы с лицом проводницы спокойно пересчитывает монетки и громко вопрошает: