— Звонил, скоро должен появиться. Определенно, — буркнул толстоногий привратник и тут же, взглянув на свои карманные часы в золотом корпусе, отправился к железным воротам, которые открыл на весь распах. Во двор въехал новенький, поблескивающий в лучах закатного солнца «мерседес», увенчанный флажком дипломатической неприкосновенности. Старик, когда машина остановилась и он закрыл ворота, трусцой подбежал к «мерседесу», распахнул дверцу — из машины вышел Теодор и, заметив Гарри, стоявшего у крыльца островерхого дома, сказал:
— Ты, Гарри, обязан убедить Эрлиха Зупке, что Хилли нужна мне живой, чтобы я потом вовсе не думал о ней. Она для меня крайне опасна, может написать книгу, выболтать… Это при теперешнем моем общественном положении!.. Я не опасаюсь иностранных авторов, их можно опровергнуть. Но своих, немецких, почти невозможно…
Со стороны Изары накатывались сумерки, чувствовалась прохлада.
— Мне надо отдохнуть. А ты езжай к Зупке. Непременно скажи ему, что Хилли возьмется, и пусть не думает о сроках. Я сам вмешаюсь. Езжай, мой друг. Такую книгу мы должны иметь.
Гарри тут же уехал.
Почти неслышно к Теодору подошел старик-привратник, набросил на профессора теплый плед, подкутал со всех сторон и присел на краешек скамейки.
— Старик, — обратился к Ленцеру Теодор, — я окончательно пришел к выводу: делить власть с кем-то — это все равно что не иметь ее вовсе… Сейчас же позвони господину Фуксу, передай: жду его завтра на вилле пополудни. Когда он приедет… да, да, когда появится, ты найди удобный случай, заправь его машину моим горючим.
— Твоим, господин профессор? — У старика лохматые брови вскочили на лоб. — Это же… понимаете… взорвется!
— Знаю, знаю! Так надо!..
Хилли лежала запрокинув голову: над нею висело тихое, звездное апрельское небо. «Улететь бы туда, в эту тихую безбрежность», — думала она. И вдруг Хилли вскочила, вцепилась в руку Зупке:
— Эрлих, а ведь это страшно, когда у человека возникает мысль… покинуть, бросить землю, бежать из своего извечного дома!..
— Ты наслушалась всякой дряни. Перестань!
— Нет, нет! — вскричала Хилли. — Во мне происходит пробуждение совести, с болью, страданием… Небо, небо, я хочу жить на Земле! Зупке, кричи: «Люди, не поджигайте своего дома! Никакое наемничество, никакой террор не спасут, никакое небо не вызволит нашу Землю из беды! Только сам человек, отвергнув насилие, уничтожив оружие, может, способен спасти от катастрофы свой извечный дом!»
— Идут! Идут! — вдруг закричал Зупке, показывая на появившиеся самолеты. — Это «стальной зонт» Федеративной Республики. Ха-ха! Под ним мы окрепнем и вновь поставим вопрос о жизненном пространстве… Хилли, не безумствуй!
Небесная стальная карусель, выделывая стремительные виражи и петли, опустилась чуть ниже. Гарри, чертыхаясь, залез под скамью. Не выдержал и Ланге — он вышел из-за фургона, вскричал:
— Эрлих Зупке, я тебя опознал, слушай меня! Пулей, штыком, ложью, убийствами род человеческий не лечат. Всем говорю: не лечат, и им говорю, — показал он на самолеты, — не лечат! Это полное безумие — лечить людей смертью!..
Над двором раздался хрипящий, захлебывающий шум. Зупке первым увидел неуправляемо падающий самолет, рванулся под кирпичную стенку дома, видимо намереваясь укрыться там, но не успел — тугая, горячая волна от взорвавшегося самолета шибанула в спину, и он грудью ударился о штабелек неотесанных, ребристых камней…
* * *
Хилли не знала, сколько времени длилась внезапно наступившая непроглядная ночь. Она вдруг услышала слабый голос:
— Воды… Один глоточек… и я поднимусь. — Зупке вцепился в продымленный высокий пенек, попытался встать на ноги, но не смог, вновь опустился на колени. — Я ж умираю. О, проклятие!.. Только капельку, одну капельку…
Он надолго замолчал, потом медленно подполз к Хилли, зашептал:
— Хилли, а у нас с тобою могли быть дети, семья. — Он посмотрел на небо. — Люди, закройте в своих домах окна и двери… Не пускайте в свои дома ложь и обман. Ничего не вижу, — вскрикнул он. — Холодно… и темно, те-ем-но-о…
Руки под ним подкосились, и он ткнулся в землю головой к смертельно побледневшей Хилли.
3
По случаю приезда Апеля Фукса на виллу Теодор распорядился накрыть побогаче стол у фонтана.
Господин Фукс приехал без опоздания, и сразу началась пирушка, которая вскоре превратилась в своеобразный турнир провозглашения тостов.
— Крокодил крокодила не кусает! — провозгласил Теодор, расцеловав перед тем Апеля Фукса. — Не грызет даже в том случае, если он льет горючие слезы. Пьем за крокодилов!
Они опять обнялись, хлопая друг друга по спинам и хохоча.
— Мой учитель, теперь мой тост, — заявил Фукс и наполнил шампанским два фужера. — Мой учитель, я пью за то, чтобы мои деньги никогда не поссорились с твоими.
Теодор не поднял своего бокала, он протер вдруг повлажневшие глаза, промолвил с печалью:
— Мой любезный Фукс, твой учитель уже не тот бравый капитан, который, как ты знаешь, во время войны без колебаний тысячами отправлял советских туда, откуда начинается хвост редиски. Я имел от фюрера полную свободу рук. Я не нуждался в средствах…
— Говори, сколько тебе нужно? — быстро прервал его Фукс.
— Миллион…
— Миллион? И ты тотчас вложишь этот миллион в ракетное производство господина Лемке!
— Ты сам провозгласил, чтобы твои деньги никогда не столкнулись, не поссорились с моими деньгами. Мы с тобою, дорогой Фукс, всего лишь плачущие крокодилы, кусать друг друга не будем!
— Найдем, куда приложить деньги…
Теодор, проводив Фукса за ворота, вернулся к столу, с чувством усталости опустился в кресло, с которого виднелся «Горбатый мост». С этого моста, вспоминал Теодор, с большой высоты бросались в воду неудачники, различного рода авантюристы и даже обанкротившиеся отцы города, разбивались, гибли.
Тихо к столу подошел старик-привратник.
— В моих ушах, — произнес Теодор, — до сих пор слышится голос моего больного отца. Он мне говорил: «Если бы можно было вынуть, обнажить земную ось, то на ней мы прочитали бы: «Капитал»…» А вспомните Хиросиму! — продолжал Теодор, все глядя на «Горбатый мост». — Мой отец, уже умирая, говорил мне: «Это на высшем уровне взвинтили страх… Теперь начнут ковать, устрашать, опустошать карманы…»
На «Горбатом мосту» полыхнуло пламя, докатился грохот взрыва, горячим дыхом шатнуло деревья… Теодор устремил взор в дегтярно-черное небо, откуда вдруг начал нарастать гул самолетов-ночников.
— Ленцер, — за многие годы совместной работы Теодор впервые назвал по фамилии старика-привратника, взятого им на виллу сразу же после Нюрнбергского процесса. — У нас, немцев, своя цель. Когда-то Адольфа Гитлера считали драчливым шалопаем, крикуном. А крикун-то оказался при своем уме… Ленцер, еще немного — и мы запряжем енота телегу и весь мусор на свалку…
